Но это была его работа, и за тридцать лет он научился многому, но только не этим неизбежных расспросам пострадавших и их родных, не этим сухим выяснениям, когда приходилось прятать глаза под строго насупленными мохнатыми бровями невозмутимого законника.
Космынин знал, что наедине с этим потерявшим зрение, практически слепым инженером-физиком глаза прятать не придётся, но начать разговор все равно было нелегко.
— Я следователь прокуратуры, — сказал Сергей Петрович, — мне необходимо поговорить с вами.
— Со мно-ой? — удивился Марков. — Интере-есно…
— Подождите-ка… — опешил Космынин. — Вы что, ничего не знаете? Что уже, слава богу, два месяца следствие идет?
— Какое следствие? Ничего не понимаю… Объясните.
— Странно, — сказал следователь. — Неужели вам никто ничего не говорил? Люди же бывают у вас?
— Никто не говорил. Хоть вы скажите.
— Этим вашим взрывом мы занялись в первый же день… Работали параллельно с вашей институтской аварийной комиссией… Выясняли причины…
«Так вот оно что! — Марков побледнел. — Вот в чем дело!..»
Следствие, прокуратура, материалы, доказательства…
Только сейчас, только в эту минуту до него дошло, что означали приход Чижова и его молчание о следствии и ч т о означали приход и молчание того, другого человека.
— …мнения членов вашей институтской комиссии и наших экспертов, специалистов по механике взрывных процессов, разошлись, — говорил Сергей Петрович. — Наши утверждают, что по обломкам установки определить, отчего произошло несчастье, невозможно. Они также считают невозможным установить, где, в какой системе установки возник первичный взрыв, а где взорвалось от детонации. Но наши эксперты не специалисты в вашей узкой сфере. Ваши же заявляют, что взрыв произошел от неисправности вентиляционной вытяжной системы. Если говорить откровенно, я очень надеюсь на ваши показания. От них очень, очень многое зависит.
— Что я должен вам сказать?
— Всё. Всё как было. Постарайтесь вспомнить, если сможете, что там было с этой вентиляцией?
Марков напряг память.
Он старался как можно ярче представить того угрюмого, вечно озабоченного человека, что всегда ходил по институту встревоженным к суровым, который не так уж складно изъяснялся, не знал и сотой, тысячной доли того, что носил в своей блестящей голове их профессор; того человека, который, зная обо всем, что надвигалось на него, пришёл сюда в больницу, невиновный — к единственному своему возможному заступнику и спасителю, увидел его и предпочел уйти виноватым, взять на себя чужую вину.
Прошло уже больше месяца, как здесь побывал Чижов. Значит… значит, всё осталось на своих местах.
— Я вас не тороплю, — сказал следователь. — Подумайте, вспомните. От ваших показаний очень многое зависит.
— Я понимаю.
Еще ни разу в жизни Маркову не приходилось решать таких трудных, «комплексных» проблем.
— Возможно, Владимир Петрович, у вас есть какие-то свои соображения… говорите всё, как есть.
— Всё, как есть? — переспросил Марков. — Конечно. Вы записываете? Пишите. Взрыв экспериментальной установки «ЭР-7» явился следствием грубой ошибки оператора, инженера-исследователя, проводившего опыт, то есть меня, Маркова В. П. Перед началом опыта не были приняты необходимые меры по соблюдению техники безопасности, не была отлажена измерительная аппаратура, в результате чего режим работы установки не контролировался с достаточной точностью. Но главное: в целях эксперимента была отключена автоматика защиты и аварийного отключения разгонной аппаратуры. В ходе нарастания лавинных процессов характеристики системы превысили предельные критические параметры и стали неуправляемыми. Все вышеуказанное привело к разрушению конструкции. Единственным виновником аварии является Марков. Всё.
— Так, — сказал Космынин, — понятно.
— Ну и хорошо. Вы все записали?
— Записать-то я записал… Слушайте, Марков… я тут поделикатничал с вами… Нарушил закон… не предупредил об ответственности за дачу ложных показаний… Я же вижу, что вы говорите неправду. Вы совершенно не умеете врать, Ну, ни на грош.
— Чем вас на устраивают мои показания? Я сказал всё, как было.
— Да? Спасибо. Я очень тронут. А в институте мне, между прочим. все в один голос говорили, что вы самый лучший, самый вдумчивый, серьезный инженер.
— Мало ли что они теперь скажут! И на старуху…
— Бросьте. Я вам не мальчик, Марков. Всё шито белыми нитками. Кого вы только покрываете этим своим, простите, дурацким благородством, не понимаю.
Марков усмехнулся.
Он не собирался ни покрывать, ни выгораживать кого-то, ни кого-то топить. Если бы он стал рассказывать следователю о том, что случилось, тот бы ровным счетом ничего не понял. Марков твердо верил: теперь его лаборатории предстоят навиданные еще, огромные дела. И оттого, что он считал — у ученых свой свод законов, лишь по нему они судимы, — чувствовал себя спокойным, хладнокровным и зрелым.
— Значит, всё было так, как вы показываете?
— Именно так.
— Подумайте… убыток составляет шесть миллионов триста пятнадцать тысяч…
— Да, — засмеялся Марков, — не расплатишься.
— Чего вы радуетесь?
— А так, — сказал Марков. — Просто так. Вы даже не представляете, как я рад, что вы пришли.
Каникулы, каникулы, веселые деньки…
Когда сегодня утром прозвенел звонок, Вера встала из-за стола, улыбнулась своим десятиклассникам:
— К обоюдному удовольствию — до встречи в будущем году. Одиннадцатого января мы займемся Маяковским. Все свободны.
Они вскочили, застучали крышками парт, обступили ее, неловко протянули цветы, хорошеньку открыточку: «Десятый „А“ поздравляет дорогую Веру Александровну с наступающим…»
— Вера Александровна… все у вас будет хорошо… Вот увидите…
«Знают, — удивилась Вера, — языки, языки…»
Три часа на морозе. И вот, после трех часов волнений «достанется? — не достанется?», с крепко перевязанной проволокой топорщащейся ветками елкой она ехала на Сретенку.
В просветах замерзших автобусных окон сверкал, искрился под вечерним солнцем снег. Третий месяц каждое яркое пятно, облака, закаты отдавались в душе Веры стоном.
Автобус, завывая, нес ее через Большой Каменный.
За рекой, в просветах ледяных разводов морозного окна, в глубокой пронзительной сини полыхали желтым золотом купола кремлевских соборов, слепящая луковка колокольни Ивана Великого…
Вот старое, родное парадное старого родного дома.
И этот знакомый с детства запах на лестнице, еще дореволюционный, наверное, запах древней штукатурки…
Сережа спал.
— Разденься хотя бы, — сказала мама. — Может быть, у нас заночуешь?
— Нет, нет, — покачала головой Вера, — надо ехать квартиру убирать.
— Отдохнуть тебе надо. На кого ты стала похожа за эти месяцы…
— Какое это теперь имеет значение?
— Конечно, ему-то теперь это всё равно…
— Ты опять начинаешь о том же. Мама, я ведь… просила тебя…
— Когда ты была у него?
— Позавчера. Всё то же. Прошу только — ни о чем не спрашивай. Умоляю.
— Возьми хотя бы такси…
— На каком ты свете, мама? Где сейчас возьмешь такси?!.
Те предновогодние ночи долго помнились потом.
Переговариваясь шепотом, чтоб не разбудить сына, они весело убирали вдвоем с Вовкой, надраивали до блеска пол, возились до утра и к рассвету валились, сморенные, в сверкающей чистотой маленькой квартирке.
Эти генеральные уборки перед каждым Новым годом имели для них какой-то ритуальный смысл. Все отжившее, принадлежавшее прошлому, выбрасывалось вместе с пылью. К Новому году полагалось приходить во всем чистом, смыв с себя под струями душа то, что нельзя было нести за черту во времени, рассеченном звонким ударом курантов. Так и дом их должен был сиять чистотой в первый день этой, будто начавшейся заново жизни.
Сегодня Вере предстояло убирать их дом одной.
Приехав из центра в свои Черемушки, она медленно побрела от троллейбусной остановки к белому кварталу одинаковых пятиэтажных домов.
Давно стемнело. Мимо нее прогромыхали гитарой чубатые, расхристанные мальчишки. Она шла в падающем мягком снеге, будто не чувствуя ничего. Лучились в снежных ореолах голубые фонари. Шуршали колеса машин. Вера ничего не видела, не слышала.
— Что скучная такая? — раздался рядом чей-то добродушный пьяный голос.
Она остановилась, откинула заснеженную прядь волос, не понимая посмотрела на весёлого всклокоченного человека, загородившего дорогу.
Их взгляды встретилсь, и он сразу пропустил ее, отступив с протоптанной дорожки в сугроб.
Вот он, их белый дом — в желтых квадратах окон, в соцветиях мигающих лампочек на елках… Она вошла в парадное, машинально вставила ключ в дверку почтового ящика. На затоптанные кафельные шашечки посыпались открытки. Пишут… Поздравляют… Желают… Она собрала их и, не читая, бросила обратно в ящик.
