Гу Яньшань дергал дверь, пинал ее, но тщетно – снаружи был повешен замок. Охранники, вооруженные старыми винтовками, не обращали на него внимания, а только болтали да покуривали. Не исключена возможность, что Гу Яньшань и его боевые друзья отбили эти винтовки еще у японцев, а сейчас с их помощью охраняли самого Гу Яньшаня.
– Собаки! Цепные псы! Откройте, откройте дверь! Я поучу вас стрелять и целиться… Какого черта вы меня здесь заперли? Разве это тюрьма? Если хотите сажать по-настоящему, так везите в уезд, а в этом чулане я сидеть не намерен!
Никто не откликнулся. Следовало благодарить уже за то, что на него не надели кандалы. Да, борьба была безжалостной, в ней не оставалось места для каких-то там человечности, гуманности и прочих буржуазных штучек. В конце концов Гу Яньшань устал, охрип, в горле как будто полыхал огонь. Он напился – к счастью, вода была рядом, – и его веки словно налились свинцом. Прислонившись спиной к двери, он бессильно сполз на пол и тут же заснул. Ночью проснулся от холода, кругом темно, даже своих пальцев не видать. Он нащупал кровать, завернулся в тюфяк и стал бродить по чулану, точно пленный генерал.
Теперь в голове у его прояснилось, он начал хладнокровно обдумывать все, что случилось днем. И первым делом почувствовал стыд, смешанный с раскаянием: старый боец, коммунист подвергся небольшому унижению и сразу барабанит по дверям, по стенам и орет на всю улицу, будто крикливая баба! Ну что за позор! Ведь ты, Гу Яньшань, уже двадцать лет как в революции и партии, а не можешь выдержать такого пустякового испытания? Ты думаешь, что в мирное время всегда светит солнце, дует нежный ветерок и не бывает черных туч, дождей и бурь? Когда тебя демобилизовали, ты был всего лишь командиром взвода, да и на гражданке занимал должность не больше кунжутного зернышка… И тут у него появилась мысль, которую до этого он тщательно скрывал, которая могла довести его до большой беды. Уж не оттого ли он страдает, что вышел из северо-восточной полевой армии маршала Пэн Дэхуая – заместителя начальника генерального штаба, которого в старых пьесах назвали бы самым лучшим генералом Поднебесной, гордостью страны? В пятьдесят девятом году Пэн Дэхуай снова сразился за народ – выступил против доморощенной плавки чугуна и стали, против коммун с их общественными столовыми, был смещен с должности, лишен звания маршала и объявлен правым оппортунистом. Все в стране знали, что он ни в чем не виноват, пострадал напрасно, что бороться с ним – значит идти против совести, против воли народа. Потом нагрянул трехлетний голод, и никто действительно не стал плавить в домашних печах чугун и сталь, перестали похваляться пустяками, объявляя их искусственными спутниками, и обедать в общественных столовых, хотя и не признали, что приняли его идеи. А что означает нынешнее движение? Едва голодные годы прошли и народ вздохнул, начал налаживать жизнь и производство, как нашлись умники, которые стали искать виновных в ослаблении политики, в «реабилитации правых»! Ведь это все равно, что, «пройдя реку, ломать мост», своих не узнавать…
А что ты, Гу Яньшань, по сравнению с маршалом Пэн Дэхуаем? Крохотный заведующий сельским зернохранилищем, обыкновенный «солдат с севера», да к тому же всего лишь отстраненный от должности и отданный под следствие. Тебя даже в настоящую тюрьму не посадили, ни кандалов, ни наручников не надели… Впрочем, сидеть в собственном доме как в тюрьме – это уже совсем смешно. Неужели на свете и такое бывает? Гу Яньшань и сам чувствовал, что его мысли заходят чересчур далеко, приобретают чересчур опасный характер. Хорошо еще, что они остаются в голове, не вырастают в нечто реальное, а то его мигом ухватили бы за хвост и действительно упрятали в тюрьму.
И все-таки запретные мысли возвращались к нему, настроение то улучшалось, то ухудшалось. Он никак не мог понять причины той напасти, которая свалилась на него. Маршал Пэн Дэхуай не жалел своей жизни ради народа, дрался за справедливость, участвовал в крупной политической борьбе. А он, Гу Яньшань, разве когда-нибудь стремился к власти, хотя бы помышлял о ней? Да и по плечу ли ему это? Конечно, нет. Он всего лишь честный человек, который всегда старался делать то, к чему его звала партия. Человек уже немолодой, добрый, простой и ничем не приметный. Что же случилось? Неужели революционная борьба распространилась и внутрь, когда свой начинает бить своего, когда уничтожают собственных бойцов? Борьба «не на жизнь, а на смерть»? Как это все бесчеловечно и страшно! И неужели он сам действительно чем-то провинился перед революцией? «Преступно распродавал рис из государственного амбара»! Наверное, имеется в виду то, что он за последние два года снабжал рисовыми отходами сестрицу Лотос, чтобы поддержать ее торговлишку… Знать, здорово он очумел, если только сейчас понял давно известное всему селу!
Ответив на этот вопрос, он немного успокоился, решив, что его грех не так уж велик, как объявила рабочая группа на основании приказа из уезда. За последние годы многие организации и частные лица покупали в зернохранилище рисовые отходы, чтобы кормить ими свиней, уток, кур, кроликов. Может быть, он действительно совершил служебный просчет, когда начал продавать Ху Юйинь отходы совсем для другого… Черт возьми, как пришла ему в голову эта мысль? Хотя он давно уже не питал никаких греховных намерений в отношении женщин и все сельчане считали его солидным человеком, ему, откровенно говоря, нравилась Ху Юйинь. Нравилось смотреть на ее смеющееся лицо, на большие черные глаза с ярко-белыми белками, нравилось слушать ее певучий голос. Когда он сидел у ее лотка, ему было так приятно и тепло, будто в родном доме. Красивые и нежные женщины всем нравятся – даже многим женщинам, не говоря уже о мужчинах. Разве это преступление? Неужели он, давно лишенный женской ласки, не мог насладиться подобной лаской хотя бы мысленно? Он решился помочь сестрице Лотос именно потому, что это не разрушало ее семью и не затрагивало никаких моральных устоев. Неужели и здесь количество переходит в качество и рисовые отходы, превратившись в рисовый отвар, довели его, Гу Яньшаня, до серьезного проступка?
Он подумал, что, наверное, месяц, а то и два будет находиться под следствием, торчать в этом чулане и даже за нуждой ходить под конвоем. Трудно перенести, пережить это время! Обычно он любил каждое утро, встав спозаранку, взять веник из бамбуковых веток и подмести улицу у входа в зернохранилище, перекинуться словом или шуткой с членами коммуны, спешащими на работу, похлопать по плечу ребенка, идущего в школу с ранцем за спиной. Вечером он привык прогуливаться по главной улице, стоять со знакомыми у дверей какой-нибудь лавки или зайти в нее, чтобы опрокинуть стаканчик подогретой водки из батата, пожевать жареного арахиса, порассуждать о делах. Но теперь все эти привычки приходилось оставить. Он был в нескольких метрах от главной улицы и вместе с тем на другом краю земли!
* * *
Лишь на пятый день заключения руководительница рабочей группы Ли Госян явилась к Гу Яньшаню с допросом.
– Почтенный Гу, говорят, в эти дни ты был несколько возбужден? Да, мы тоже не думали, что такой старый и уважаемый товарищ, у которого полагалось бы только учиться, попадет в столь серьезное положение. Не исключена возможность, что уком решил сделать тебя типичным примером для развертывания движения! – Ли Госян по-прежнему говорила очень гладко и отчетливо. Слыша ее, Гу Яньшань каждый раз жалел, что такой великолепный голос не находит себе достойного применения. Почему ее не взяли дикторшей на радио?
Он лишь холодно кивнул ей. Вообще, у него были к ней сложные чувства – презрение, смешанное с жалостью и в то же время некоторым уважением. Подумать только: эта баба сейчас представляет уком, держит в своих руках судьбы всех сельчан, в том числе и его самого! Начальство ее уважает, люди вынуждены ее терпеть, она устраивает одно собрание за другим, выступает, поучает, подсчитывает чужие доходы, словно свои собственные, рассуждает о марксизме-ленинизме, о классовой борьбе, о «четырех чистках» и «четырех нечистых». Говорит по два-три часа и даже не кашлянет, глотка воды не выпьет, как будто ее в специальном вузе обучали без передышки произносить всякие революционные слова.
– Ну как, о чем ты думал все эти дни? На мой взгляд, даже более сложные проблемы не трудно решить, если честно говорить о них с коллективом. К тому же мне лично хотелось бы, чтобы ты как можно раньше отмылся, вышел из этого чулана и вместе с революционными массами всего села включился в великое движение по перегруппировке классовых рядов и новому воспитанию кадровых работников! – одним духом произнесла Ли Госян и, чтобы подчеркнуть свою искренность, растрогать «солдата с севера», добавила: – Как видишь, я специально пришла сегодня одна, без других членов группы, чтобы поговорить с тобой по душам. Да и какая у меня может быть предвзятость по отношению к тебе!
