Мисс Акация просит Джо выйти. Он повинуется с подчеркнутой учтивостью дзюдоиста. Но перед тем бережно усаживает Мисс Акацию на стул: он явно боится, что она снова упадет. Мне невыносимо видеть его заботливые движения.
— Ты целовалась с Джо?
— Что-что?
— Признайся — целовалась?
Эти слова вызывают настоящую бурю гнева.
— Да как ты смеешь даже думать такое! Он всего-то помог мне вытащить ногу из этого гнилого помоста. Разве ты не видел?
— Это-то я видел, но вчера он мне рассказал, что…
— И ты вправду поверил, что я смогу уехать с ним? Поверил, что я способна так с тобой обойтись? Господи, да ты совсем ничего не понимаешь!
Страх потерять ее и головная боль сливаются в электрический вихрь, над которым я уже не властен. Сейчас меня начнет рвать раскаленными угольями; я уже чувствую, как огненный поток переполняет пищевод, захлестывает мозг. Короткое замыкание в черепной коробке. У меня вырываются ужасные слова, непростительные обвинения.
Их бы вернуть поскорей назад, но яд уже сделал свое дело. Узы, соединявшие нас, начинают рваться. Я сам топлю наш корабль, расстреливая его залпами оскорблений; нужно остановить, пока не поздно, эту машину, изрыгающую желчь, но нет, замолчать я не в силах.
Джо тихонько приоткрывает дверь. Он ничего не говорит, только заглядывает в щель, показывая Мисс Акации, что ее защитник на страже.
— Все в порядке, Джо! Не беспокойся!
В ее глазах блестят слезы бесконечной грусти, зато складки в уголках прелестных губ говорят о гневе и презрении. Глаза в пышном обрамлении ресниц, которые я так обожал, теперь пусты и обдают меня лишь холодным дождем да туманом.
Это самый холодный душ на свете, и единственный его плюс состоит в том, что он возвращает меня к горькой действительности. Я рискую все загубить и вижу это в разбитом зеркале ее взгляда; я должен повернуть время вспять, и, главное, поскорей!
И я ставлю на кон последнее, что у меня есть и что я всегда старался скрыть от нее. Знаю, нужно было начать с этого. Знаю, я все сделал шиворот-навыворот, но все еще пытаюсь дать задний ход, все еще уповаю на чудо.
— Я люблю тебя неправильно, потому что родился с поврежденным сердцем. Врачи категорически запретили мне влюбляться — мое сердце слишком хрупко, чтобы переносить любовные муки. И все-таки я отдал его в твои руки, потому что ты подарила мне такую любовь, которая превзошла все мои мечты, и я почувствовал, что способен землю перевернуть ради тебя.
Увы, ни одной ямочки на гладкой округлости ее щек.
— А сейчас я делаю глупость за глупостью, потому что не понимаю, как мне быть, чтобы не потерять тебя, и от этого просто схожу с ума. Я тебя люб…
— Ну вот, вдобавок ты еще и веришь в свои выдумки! Устраиваешь трагедии на пустом месте! — обрывает она меня. — Ты никогда не поступал бы так, будь в этих россказнях хоть крупица правды… Наверняка не поступал бы… Уходи, убирайся, я не хочу тебя видеть!
Сила тока бешено нарастает, мои ходики раскалены докрасна. Шестеренки с замогильным скрежетом сцепляются меж собой. Мозг горит огнем, сердце гулко бухает в голове. Я уверен, что в эту минуту у меня в глазах отразились мои часы со всеми их железными потрохами.
— Значит, я для тебя всего лишь жалкий трюкач, так, что ли? Ладно, сейчас ты увидишь, сейчас ты все увидишь!
И я изо всех сил тяну за стрелки. Это безумно больно. Вцепившись обеими руками в циферблат, я исступленно пытаюсь вырвать часы из груди. Пора, давно пора извлечь это каторжное ядро и швырнуть его на помойку, прямо на ее глазах — пусть поймет наконец! Боль становится невыносимой. Первый рывок — никакого результата. Второй — опять ничего. Третий, совсем уж яростный, вызывает ощущение, будто меня заживо кромсают ножом. Я слышу где-то вдали ее умоляющий голос: «Перестань… перестань!» А потом по моим легким проезжает бульдозер, все сокрушая на своем пути.
Существует мнение, что в момент смерти человек видит ослепительный свет. Но я увидел одни лишь тени. Гигантские тени — сколько хватало глаз — и буран из черных хлопьев. Этот черный снег стремительно засыпает мои раскинутые руки, поднимается все выше, до самых плеч. Мне чудятся распустившиеся красные розы — наверное, моя кровь обагрила эту метель. Потом розы блекнут, и вместе с ними исчезает все мое тело. Я чувствую себя одновременно беззаботным и оробевшим, словно готовлюсь к долгому авиаперелету.
Под моими сомкнутыми веками взметается последний сноп искр: вот Мисс Акация танцует, покачиваясь на тоненьких каблучках, вот Докторша Мадлен склонилась надо мной, заводя часы моего сердца, вот Артур распевает во все горло «Oh When the Saints», и снова Мисс Акация, танцующая на своих каблучках… Мисс Акация, танцующая на своих каблучках… Мисс Акация, танцующая на своих каблучках…
Наконец испуганные крики Мисс Акации вырывают меня из этого пограничного состояния. Я поднимаю голову, смотрю на нее. У меня в руках искореженные часовые стрелки. Грусть и гнев в ее взгляде сменились страхом, лицо осунулось, горестно поднятые брови сморщили лоб. Глаза, еще вчера сиявшие любовью, похожи сейчас на две черные впадины. Мне чудится, будто меня рассматривает мертвая красавица. Я сгораю от стыда, ненавижу себя еще сильнее, чем нашего разлучника Джо.
Она выходит из гримерки. Дверь захлопывается с грохотом пушечного выстрела. Из моей шляпы вылетает птица, которую Мельес, наверное, забыл убрать. Мне холодно, я зябну все больше и больше. Видно, настал самый холодный вечер на свете. Если бы мне смастерили сердце из сосулек, я сейчас чувствовал бы себя куда вольготнее.
Она прошла мимо меня, не обернувшись, и исчезла в темноте, словно печальная комета. В коридоре слышится звон упавшего подсвечника и испанские проклятия. Мой мозг заказывает улыбку моим воспоминаниям, но, увы, этот заказ теряется на полдороге.
Молния вспарывает небо над самой сценой. Вокруг расцветают зонтики — цветы зловещей весны; я устал так часто умирать.
Придерживаю свои ходики ладонью. Шестеренки забрызганы кровью. Голова идет кругом, ноги не слушаются, и стоит мне попробовать шагнуть, как они разъезжаются в разные стороны, словно у начинающего лыжника.
Кукушка давится кашлем при каждом моем спазме; я замечаю вокруг себя отколовшиеся от нее мелкие щепочки. Меня одолевает тяжкий, глухой сон. Я растворяюсь в тумане, вспоминая Джека-Потрошителя. Неужто я кончу, как он, любовником мертвых женщин?!
Я все перенес ради Мисс Акации — и мечты и реальность, — но ничего у нас не вышло. А ведь как мне хотелось, о, как хотелось — наверное, слишком сильно хотелось, — чтобы у нас все вышло! Я чувствовал, что способен для нее на любой подвиг: не спать ночами, дожидаясь первых трелей птиц, которые зевают со сна в пять утра; снимать стружки с луны, чтобы украшать ими ее ресницы; пойти за ней куда угодно, хоть на край света… И что же в результате?
Молния мечется зигзагами среди деревьев и бесшумно завершает свой путь на пляже, озарив напоследок море короткой вспышкой. А вдруг Мисс Акация еще захочет мне что-нибудь сказать?
Но в следующий миг пенный огнетушитель снова погружает Марбелью во мрак. Зрители разбегаются под дождем в разные стороны, как испуганные кролики. Что ж, пора и мне складывать в чемодан свои мечты.
Мельесу понадобилось целых два дня, чтобы дотащить мои жалкие останки из Марбельи в Гранаду. Когда мы наконец доплелись до городской окраины, Альгамбра предстала передо мной в виде кладбища слонов. Огромные бивни света, казалось, готовы были пропороть меня насквозь.
— Бодрись! Бодрись! — шепчет Мельес. — Не сдавайся, не покидай меня!
Но внутри все вдребезги разбито. Я опускаю глаза и смотрю на обломки своих стрелок. Это зрелище наводит на меня ужас. Ибо очень напоминает мое рождение.
Все, что имело для меня смысл, безнадежно разрушено. Мечты повзрослевшего подростка, надежда создать семью и холить свои часы, чтобы продержаться как можно дольше, — все тает, как снежинки в огне. Что же это за розовая бессмыслица — любовь?! А ведь Мадлен меня остерегала, но я предпочел следовать зову сердца.
Я еле волочу ноги. В груди у меня бушует пожар, но боли я не чувствую, словно мне дали наркоз. Сейчас сквозь мою голову даже самолет может пролететь, это уже ничего не изменит.
Я хочу снова увидеть высокий эдинбургский холм. О, Мадлен, если б только!.. Я бы сразу нырнул в свою постель. Там, под подушкой, уж наверное лежат кое-какие сохранившиеся от детства мечты; я постараюсь не раздавить их своей тяжелой от взрослых забот головой. И попробую уснуть, надеясь, что буду спать вечно. Эта мысль странным образом утешила бы меня. А на следующее утро я с трудом поднялся бы с кровати, одуревший, как побитый боксер. Но Мадлен и ее заботливый уход, как всегда, поставили бы меня на ноги.
