Июньское солнце старательно грело серый монолит больничных стен, будто старалось наверстать упущенные пасмурные зимние дни. Скрытные городские птицы были с ним заодно, заполняя двор морга неуместным веселым чириканьем. Эта бесхитростная летняя благость была выше людской суеты, слепо взирая на всех нас с высоты миллионов лет. Само человечество, так гордящееся своей значимостью, было с трудом различимо в бесконечном океане времени, теряясь в пене очередной волны. Просто крошечный эпизод, затерянный в мириадах таких солнечных дней. В нем разом умещаются наши пещерные предки, тени потерянных цивилизаций, мучительное и прекрасное Средневековье, жестокость просвещенных столетий и хрупкое, мнимое благополучие космической эпохи, где стремительный прогресс соседствует с примитивным голодом. Есть там и Финишный проезд с четвертой клиникой, заставленный катафалками двор мертвецкой, крыльцо служебного входа, на котором двое — в темно-грифельных хирургических пижамах.
И Федор Алексеевич, в оранжевом комбинезоне, с копной непослушных курчавых волос и массивными очками на переносице, тоже там есть. Он стоит рядом со своим внушительным мощным грузовиком, припаркованным в углу двора. Я заметил его, когда Вовка стал обстоятельно, по всем правилам раскуривать толстую короткую сигару, будто бы сидя за благородным сукном карточного стола в уютном столичном салоне лет этак сто пятьдесят назад.
— Что это у нас грузовик во дворе делает? — серьезно спросил я у Старостина, с явным удовольствием пускающего душистые клубы дыма.
— Какой грузовик? — удивленно отозвался он, окинув взглядом территорию морга.
— Раллийный вроде. Из Парижа в Даккар на таких обычно ездят.
— А, этот, — улыбнулся напарник, увидев мальчугана с радиопультом в руках. — Пит-стоп у него, наверное.
— Не иначе, — согласился я. — У нас таких игрушек не было. Сколько водиле, как думаешь?
— Максимум пять, — со знанием дела ответил Вовка, отец троих детей. — Только он не водила. Водилы вон стоят, — кивнул он на шоферов катафалков, покуривающих за разговором у ступеней закрытого траурного зала, где шло отпевание. — Этот, судя по тачке, гонщик.
— Да, и комбез у него соответствующий. Шлема только не хватает.
— И без шлема круто. Мне б в пять лет такой грузовик да на пульте — умом бы рехнулся, ей-богу. У меня «КамАЗ» был, красный, пластмассовый, — добавил Старостин, засунув в рот сигару.
— А у меня «КрАЗ», железный. Здоровый такой, даже двери открывались, — сказал я, заглянув в детство. — Да только недолго, я его быстро уделал.
— Ругали? — коротко поинтересовался Вовка, смакуя кубинское курево.
— Не, не особо. Но сделали выводы.
— Танк, что ли, подарили?
— Почти. Бульдозер, литой, как банковский слиток. Я ему даже имя дал — Тракторишка. Такой ломать бесполезно, только если сразу потерять. И танк у меня еще до «КрАЗа» был. Но пластмассовый, на батарейках. Мы его с приятелем за пару дней приговорили.
Тем временем парнишка, важно поправив очки, взялся за пульт, оживив синюю машину. Совершенно не обращая внимания на окружающих, он двинул грузовой раллийный болид вперед, громко озвучивая рев его воображаемого двигателя. Игрушка быстро покатилась через двор прямо к служебному входу, то и дело чуть притормаживая, чтобы подождать хозяина.
— Что-то я родителей с ним не вижу, — сказал Вовка, оглядываясь по сторонам.
— Может, на отпевании? — предположил я. В ответ Старостин лишь с сомнением покачал головой.
Синий спортивный грузовик в спонсорских наклейках въехал под навес траурного зала. Лихо развернувшись рядом со стоящим там катафалком, он немного сдал назад, встав с ним вровень. Довольный проделанным маневром, мальчишка шмыгнул носом и, посмотрев на нас с Вовкой, по-мужски, конкретно сказал:
— Чур, я следущай, замазано.
— Замазано, — улыбаясь, кивнул я ему. — Не, Вов, он все-таки водила.
— Да не, он спортсмен, просто бабки нужны, — смеялся Старостин, держа сигару в руках. — Тебя как зовут, мужичок?
— Федор Алексеевич, — неожиданно ответил он. И добавил, лучисто заулыбавшись: — А брат меня зовет Федотка.
— А родители твои. папа, мама где? — спросил я, пытаясь понять, кому сдавать паренька, ведь вскоре из дверей траурного зала появится гроб с телом. И возможно даже, что гроб будет открытым, крышкой его накроют после, в автобусе. Как отреагирует ребенок? Такой ответственности опять очень сильно не хотелось, как и в недавнем случае с Оксанкой.
— Мама на работе, и папа тоже. Оба они там, — с готовностью сообщил Федор Алексеевич.
— Вов, это случайно не кого-нибудь из наших дите? — спросил я, сам толком не веря в такое предположение.
— Не, я бы знал. Значит, он здесь не с мамой. Может, с бабушкой? Федя, ты с бабушкой. или с дедушкой тут?
— He-а, бабушка с дедушкой далеко живут.
— Ага, далеко, значит. — протянул я, подходя вплотную к парню и соображая, какая еще родня может взять с собой на похороны ребенка с грузовиком.
— Папа один раз сказал, что у черта лысого на рогах они живут, — сказал Федотка, понизив голос и глядя исподлобья хитрющими глазами.
— Да, это не близко, папа прав, — сказал я, сперва от души хохотнув. Парнишка задорно захихикал в ответ.
— Дядя, кузен, шурин, деверь, сноха — там список целый, — сказал Вовка, раскуривая сигару. — А нам уж скоро следующего идти отдавать. Федя, ты откуда сюда пришел? Давно ты здесь?
— Не, не очень. Я оттуда вот пришел, — ребенок показал рукой в сторону ворот морга, наклоняясь над машинкой.
— А из взрослых с тобой кто?
— Аня.
— А она сейчас где?
— Где сейчас — не знаю, — с честным вздохом признался Федя.
— Блин, предельно конкретный пацан, — улыбнулся Старостин, почесав башку.
— Да, Вов, логично. Откуда он может знать, где она сейчас, вдруг свалила? Федь, а ты где ее последний раз видел-то? — спросил я. И вдруг это «последний раз видел» захолодело строчками протоколов.
— Там, на площадке, еще где дерево валяется, — забавно развел руками Федор Алексеевич, явно копируя кого-то из домашних.
— Так, все ясно, Темыч, — тут же сказал Вовка. — От угла забора санатория, левее если брать, там прудик и площадка детская какая-то убогая, стихийная, так сказать. Аня — это нянечка твоя? — спросил он у мальчугана.
— Не-е-е, — излишне резво замотал он кучерявой башкой. — Няни у нас нет. Честно.
— Феденька, дорогой, хватит издеваться над дядями, — взмолился Вова. — Сестра, что ли?
— Ага, сестра, — кивнул Федотка.
— Ну, слава богу! Как же это мы, Вовчик, сестру с тобой не отгадали, а?
— Только она не моя сестра, — вдруг состроив невинную моську, произнес ребенок.
— А чья? — почти хором выдохнули мы.
— Никиткина, — снова вздохнул Федор, будто сожалея, что ему не досталось сестры.
— В общем, по фигу уже, кто там кому кто, — постановил Старостин. — Ты, Темыч, иди с Бумажкиным следующего отдавать, а я хлопца верну. Пойдем-ка, дядя Федя, мы с тобой на площадку, опознание проводить будем, — подмигнул он Федору Алексеевичу и, чуть потрепав его по волосам опытной отцовской рукой, повел парня прочь от морга, другой аккуратно держа машинку.
Задержавшись на крыльце лишние десять секунд, чтоб проводить их взглядом, сквозь них я вновь всматривался в океан времени, залитый летним солнечным светом и звучащий птичьим прибоем, в пене которого затерялось человечество, с религиями, искусствами, с международной космической станцией. и с Финишным проездом, где клиника, а при ней Царство мертвых. И Федор Алексеевич с синим грузовиком, и нерадивая Аня, проворонившая мальчугана.
И я. Я там тоже есть.
Нырнув в отделение, принялся укладывать в гроб крупную полную даму, чья выдача была следующей. Справившись с задачей, поймал себя на мысли, что дети на похоронах никак не идут у меня из головы.
«Зачем они появляются здесь? Не с кем оставить? Чушь, есть истинный смысл. Смена эстафеты? Прошлое встречается с будущим, чтобы уйти. Банально как-то. А ведь в деревнях не случайно от детей похороны никогда не прятали. Там ведь моргов-то нет, гроб с телом пару дней в доме стоит. И чаще всего детей никуда не выселяют, они живут вместе с семьей. Потому что смерть — ключевая часть жизни. Будешь бояться смерти — не заладится и с жизнью. Вот и знакомят с детства. Интуитивно скорее, по обычаю.»
Аню Вовка нашел. Ей было лет шестнадцать, и она вместе с подругой повела на прогулку сборную команду детей, своего брата и соседских. Народу было много, вот Федор Алексеевич под шумок и рванул.
Но когда Вовка вернулся, я уже был в секционном зале. В рыжем переднике и в черных резиновых калошах, что по форме смахивали на щегольские остроносые ботинки, я приветствовал запоздалое начало секционного дня. Двенадцать уже миновало, и пришла пора отдать дань «мясному цеху».
