Селесте направилась к двери; глядя на нее, невозможно было понять, какое количество алкоголя она выпила, разве что глаза блестели больше, чем обычно, и уже в дверях она сказала:
— Я прошу у вас прощения. Вот, выговорилась за много лет. — На ее лице мелькнула обычная полуулыбка. — Такое больше не повторится.
Она быстро сбежала по деревянным ступеням, и до всех собравшихся донеслись ее голос: она подбадривала коня — и звук копыт, удаляющихся галопом по высохшей равнине.
В течение нескольких минут никто не двигался с места. Всех ошеломил неожиданный и сбивчивый монолог: это было совсем не похоже на женщину, успевшую продемонстрировать сильный характер и несгибаемую волю. Наконец Акилес Анайя протянул руку за кофейником и сказал:
— Клянусь своим тайтой, она в жизни так не поступала. Она всегда была льянеро и не любила чесать языком. Но вообще-то я ее понимаю. От природы она женщина мягкая, но выросла в такой обстановке, где самое главное достоинство — быть настоящим мужиком. Это все равно как если бы скрестили кобылу с быком. Мне что-то не приходилось видеть жеребенка с рогами.
Селесте Баэс оказалась права, и в льяно Пердомо на какое-то время обрели покой, который был им необходим, ведь с той самой ночи праздника Святого Иоанна, когда Асдрубаль нанес роковой удар в сердце одному из обидчиков своей сестры, у них не было ни минуты передышки.
Равнина — а в ее бескрайних пределах это место, суровое и в то же время тихое, красивое и пустынное, — предоставила семье и особенно Айзе, самой восприимчивой из всех Пердомо, идеальное пространство и неспешное течение времени — необходимые условия для того, чтобы осмыслить перемены, которые произошли в ее теле и сознании, превратив ее из сумасбродной и дерзкой девчонки в зрелую и уравновешенную женщину.
Здесь не было навязчивых мужчин — только ее братья, старый управляющий, сердечный и радушный, да двое безучастных ко всему индейцев. Они жили со своими семьями неподалеку и, как могли, выполняли работу пеонов в полузаброшенном имении, где не соглашались работать настоящие льянеро, поскольку их нечем было сюда завлечь.
В «Кунагуаро» не было одичавших животных, за которыми надо было гоняться по равнине до тех пор, пока ловко накинутый аркан в два счета не сваливал их на землю и раскаленное железо не оставляло на шкуре клеймо нового хозяина. Здесь уже не проводили увлекательных родео с целью укротить самых строптивых жеребят, превратив их в послушных животных для верховой езды, которым впоследствии предстояло носиться по саванне или проявить себя на лучших ипподромах континента. Здесь не устраивали охоту на каймана, тигра, пуму или анаконду. Здесь не было ни рома, ни песен у костра после долгого рабочего дня на пастбище или в мелколесье, а главное, здесь не осталось женщин, если не считать двух увядших индианок с обвисшими до пояса грудями и детишками на руках.
Нет. В «Кунагуаро» не было мужчин, которые могли бы причинить Айзе беспокойство. Она больше не чувствовала, что за ней постоянно подглядывают, преследуют, травят, стараются подольститься или ущипнуть, свистят вслед и даже лапают, и это было такое приятное, ничем не передаваемое ощущение, что как только первые лучи зари освещали угол Земли в том месте, где, как говорили, протекала великая Ориноко, Айза отправлялась бродить вдоль реки, по мелколесью или саванне, невзирая на предупреждения Акилеса Анайи, который стращал ее разными тварями, водившимися в льяно в превеликом множестве. Но Айза-то знала — с тех пор, когда еще была метр ростом, — что нет на свете такой твари, которой ей следовало бояться.
Она переходила вброд протоки, вода была ей по щиколотку, и ни разу скат, кайман или тембладор не причинили ей беспокойства. Она прогуливалась среди стай цапель, «солдат» и красных ибисов — и они не взлетали. И даже пугливые чигуире[36], которые чуть что пускались наутек, при ее появлении сохраняли невозмутимость, словно инстинкт подсказывал им, что этого человеческого существа незачем бояться.
Акилес Анайя часто наблюдал за ней, сидя верхом на лошади, с неизменной желтоватой сигаретой в зубах. Он пытался отыскать в памяти какую-нибудь историю (много всяких ходило по саванне и сельве), в которой бы упоминалось существо, чем-то похожее на эту островитянку, прибывшую с другого конца света, никогда не видевшую ни коровы, ни лошади, оленя, пумы, ягуара, анаконды или любого другого обитателя каньо, болот и рек, но, похоже, без всякого усилия подчинившую себе их волю.
Иногда старик заставал ее рано утром сидящей под старым парангуатаном, который рос в излучине Ориноко, или внимательно наблюдающей жизнь реки или замечал ее вдали, когда она бродила среди скота не то что одичавшего — совершенно дикого, и ему казалось невероятным, как это она подходит погладить телят и при этом бык не рвется ее забодать и даже корова не мычит возмущенно.
И тогда в его голове вновь и вновь начинал вертеться странный вопрос, который задала Селесте Баэс:
— Кто ты такая, скажи? Кто ты такая?
И можно было подумать, что Айза, как и старик управляющий, искала ответ на тот же вопрос, словно предчувствуя, что время пребывания в саванне — это передышка, предоставленная ей с тем, чтобы она могла разобраться в себе самой и выяснить, желает ли она навсегда остаться здесь, в добровольном заточении, где тюремными решетками служат расстояния.
Или, может, Айза просила будущее вернуть их в прошлое — в те времена, когда ее братья, не испытывая неловкости, барахтались вместе с нею в песке, катали, посадив себе на закорки, и не боялись без стука зайти к ней в комнату.
Какая ей польза от Дара, если он не помог остановить ее взросление? Что толку в ее дружбе с покойниками, если они неспособны подсказать ей, как навсегда остаться в раю детства, когда она могла часами сидеть у отца на коленях? Какой ей прок в том, что ее не трогают твари льянос, если ее не хочет пощадить время?
Мир взрослых — тревожный мир, где правит секс, — ее пугал. Этот страх проснулся в ней в одно жаркое утро, когда, расчесывая волосы перед зеркалом своей матери, она почувствовала, что неотвратимо превращается в женщину, способную пробуждать все самое хорошее и самое дурное, что есть в мужчинах.
Именно в те, уже ставшие далекими дни она осознала, что ее тело существует независимо от ее сознания, как нечто большее, чем совокупность кожи, мышц и костей, которые служат для того, чтобы бегать, плавать или играть, и что это целое взбунтовалось и начинает обретать свою собственную сущность.
Как незнакомое чудище, явившееся из тридевятых земель, Айза-женщина стала быстро завладевать Айзой-девочкой, и она завладела ее телом намного раньше, чем сознанием, отсюда и это чувство ужаса, которое все еще жило в девочке.
Потом события навалились одно на другое, и стало ясно, что все беды проистекают по одной причине: роскошного тела и душевного смятения, — и до того момента, как у нее появилась возможность гулять по равнине, где ее видели только звери и птицы, у нее не было ни минуты покоя, чтобы осознать, что она стала женщиной не только внешне.
— Но это грустно, — говорила она матери.
— Почему? Я испытала гордость в тот день, когда поняла, что ощущаю себя женщиной и веду себя как женщина.
— Возможно, у тебя не было такого детства, как у меня, и ты не страдала оттого, что тебе надо с ним проститься.
Аурелия благодарно улыбнулась:
— Мне приятно узнать, что при том немногом, чем мы владели, мы смогли подарить тебе счастливое детство.
Они сидели под старым парагуатаном у излучины реки: Аурелия приходила сюда к дочери, когда та вставала — она слышала — очень рано и исчезала, не позавтракав. Им нравилось сидеть и наблюдать, как кайманы и черепахи моррокой всплывали на поверхность с первыми лучами солнца, рыбы выпрыгивали из воды, спасаясь от преследований пираний, а неисчислимое множество птиц (их названия они никогда не смогли бы запомнить) клевали что-то на берегу, ныряли в глубокие воды или пели и стрекотали в траве и прибрежных зарослях.
— Конечно, я была очень счастлива… — призналась девушка. — В то время Дар меня не пугал, было даже увлекательно знать, когда рыба подойдет к берегу, или поговорить с дедушкой.
— Он уже больше к тебе не приходит?
— Реже, чем раньше. Здесь непривычная для него обстановка, и он жалуется, что сбивается с пути и его смущают все эти коровы и лошади. — Она улыбнулась. — Он так и остался чудаковатым.
— А папа? — Аурелия впервые отважилась напрямую спросить об Абелае Пердомо, и чувствовалось, что ей неловко. — Ты так его и не видела?
Айза без слов покачала головой, не сводя взгляда с гигантского муравья, который быстро продвигался вверх по ее штанине, и мать, натолкнувшись на столь упорное молчание, проявила настойчивость:
