— Как тебе понравилась девчонка?
— Крошка Мелани? Скрытная. Неужели они все теперь такие, это поколение, точно их шмякнули камнем по башке, а они считают, что ничего приятнее в их жизни не было?
— По-моему, она старается понравиться. Нелегко это, наверное, приехать к приятелю в дом и суметь найти себе в нем место. Я бы с твоей матерью и десяти минут не продержалась.
А она ведь понятия не имеет, сколько яда вылила на нее мама.
— Мама была, как я, — говорит Гарри. — Не любила жить в тесноте. — Новые люди в доме и призрак старика Спрингера сидит внизу в своем вольтеровском кресле. — А они не производят впечатления очень любящей пары, — добавляет он. — Или это так теперь принято? Не нежничать.
— Я думаю, они не хотят нас шокировать. Они же знают, что им надо поладить с мамой.
— Как и со всеми остальными.
Дженис размышляет над этим. Слышится скрип кровати и тяжелые шаги за стеной, затем щелчок, и возбужденные крики по телевизору умолкают. Это Берт Ланкастер как раз начал распаляться. А зубы какие — неужели они у него собственные? У всех звезд надеты коронки. Даже у Гарри — сколько он мучился со своими зубами, а теперь они у него так уютненько, безболезненно и безопасно сидят в футлярчиках из золотого сплава, которые обошлись ему по четыреста пятьдесят долларов каждый.
— Она все еще бродит, — говорит Дженис. — Никак не уляжется. Взвинтила себя. — Она так твердо это произносит — все больше и больше становится похожа на мать. Какое-то время наша наследственность сидит в нас скрыто, а потом вдруг вылезает наружу. Откуда-то, где лежала, свернувшись клубком.
Под порывом ветра — как раньше, перед внезапно пролившимся дождем — возникают тени листьев дуба, отбрасывая свои изрезанные светом фонарей отпечатки туда, где потолок встречается с дальней стеной.
Три машины проносятся одна за другой, и в груди Гарри ширится и растет ощущение, что за окном несется мимо бурная жизнь, а он лежит в полной безопасности в этой фантастически удобной постели. Он — в постели, а зубы его — в коронках.
— Она у нас отличная старушенция, — говорит он.
— Она выжидает и наблюдает, — говорит Дженис зловещим тоном, показывающим, что она в противоположность ему далека от сна. — Ну, — спрашивает она, — а когда до меня дойдет очередь?
— Очередь? — Кровать слегка поворачивается. Ставрос ждет его у большой витрины, залитой утренним светом, в котором танцуют пылинки. «Ты же сама этого хотела».
— Прошлой ночью ты кончил, судя по тому, в каком виде я была утром. И я, и простыня.
Снова налетает ветер. Черт бы его подрал. Машина-то ведь стоит на улице с опущенным верхом.
— Душенька, у меня был такой длинный день. Горючее кончилось. Извини.
— Ты прощен, — говорит Дженис. — Правда, с трудом. — И добавляет: — Я ведь могу подумать, что ты на меня больше не реагируешь.
— Да нет, что ты, как раз сегодня в клубе я думал, насколько ты аппетитнее большинства этих шлюх — этой старухи Тельмы в ее мини-юбочке и этой ужасной приятельницы Бадди.
— А Синди?
— Не мой топ. Слишком пышна.
— Врун.
Вот и получил по заслугам. Он до смерти устал, однако что-то удерживает от погружения в черноту сна, и в этом полузабытьи до или сразу после того, как погрузиться в сон, он слышит легкие, более молодые шаги в коридоре, как бы направляющиеся куда-то.
Мелани держит слово: она устраивается официанткой в новом ресторане в центре, прямо на Уайзер-стрит, — собственно, ресторан старый, только название новое: «Блинный дом». Прежде это было кафе «Барселона» — расписной кафель и паэлья[8], чугунные решетки и гаспачо[9], Гарри время от времени обедал там, но по вечерам кафе заполняли не те люди — хиппи и латиноамериканцы из южной части города, приходившие сюда с семьями, а не белые воротнички из Западного Бруэра и с холмов вдоль бульвара Акаций, без которых ресторану в этом городе не прожить. В Бруэре никогда не чувствовалось присутствие испанцев или итальянцев, во всяком случае, со времени Кармен Миранды и всех этих диснеевских фильмов. Кролик вспоминает, что на Уоррен-авеню был клуб «Кастаньет», но единственным испанским в нем было название, а также оборочки на оранжевой форме официанток. До того, как «Блинный дом» был «Барселоной», он многие годы существовал под названием «Отбивные Джонни Фрая», где днем и вечером подавали добротную обильную еду для грузных старорежимных немцев, которые от обжорства давно уже сошли в могилу вместе с поглощенными ими тоннами отбивных и кислой капусты и реками пива «Подсолнух». Нынче, под новой вывеской, бывшее заведение Джонни Фрая процветает: новая раса поджарых канцелярских служащих выходит в центре из банков, государственных учреждений и опустевших универмагов, пересекает в полдень лес, который городские проектировщики устроили на Уайзер-сквер, рассаживается за маленькими столиками с кафельной крышкой, оставшимися от кафе «Барселона», и поглощает прославленные блины с той или иной начинкой. Даже когда едешь из кинотеатра, расположенного в одном из торговых центров, видишь, как они сидят там при свечах, сидят парочками, пригнувшись друг к другу, и с дьявольской жадностью поедают блины — молодежь, идущая в гору: парни в свободных пиджаках и рубашках с отложными воротничками и девчонки в обтягивающих платьях, липнущих к телу от электростатики, — в то время как еще с десяток таких же стоят в вестибюле, дожидаясь, пока их посадят. Наверное, это связано с диетой, думает Гарри. Люди стремятся меньше есть, а блины — это звучит как закуска, тогда как назови эти штуки оладьями, никто бы в это заведение не заглянул, кроме детей да двухтонных матрон. Удивительное дело, думает Гарри, какое появилось новое племя потребителей, причем с деньгами. Мир движется к своему концу, однако возникают все новые люди, слишком тупые, чтобы это понимать, и ведут себя так, будто праздник только начался. «Блинный дом» имеет такой успех, что его владельцы купили почтенное кирпичное здание рядом и превратили бывшие складские помещения в залы, оставив нетронутой лишь старую табачную лавку, где у кассы вместо фонаря по-прежнему горит маленькая газовая горелка. Для этих новых залов «Блинного дома» и потребовались дополнительные официантки. Мелани работает то в обеденную смену — с десяти до шести, — то с пяти часов вечера до часу ночи. Однажды Гарри взял с собой Чарли и отправился туда обедать, чтобы тот посмотрел на новую женщину, вошедшую в жизнь семьи Энгстром, но получилось не очень удачно: увидев отца Нельсона, да еще с каким-то чужим мужчиной, Мелани, красная от смущения, стала их обслуживать среди обеденной толчеи.
— Недурна, — заметил Чарли в тот неудачный день, глядя вслед отошедшей от их столика молодой женщине. В «Блинном доме» официанток одевают в малиновые мини-платья с большим бантом сзади, который колышется на ходу.
— Ты так считаешь? — заметил Гарри. — Я — нет. Это-то меня и удивляет. Что она на меня не действует. Ведь девчонка живет с нами уже две недели, и я бы должен лезть на стенку.
— А ты не староват, чтобы на стенку-то лезть, шеф? Так или иначе, определенные женщины не действуют на определенных мужчин. Вот почему они собирают столько моделей.
— Как говорится, все при ней. И спереди — дай Бог.
— Я заметил.
— Самое забавное, что она и на Нельсона вроде бы не действует. Они как приятели: когда она дома, они часами сидят у него в комнате, ставят его старые пластинки и разговаривают Бог знает о чем, иногда, когда они выходят оттуда, такое впечатление, что он плакал, но спит она, насколько мы с Джен можем судить, в своей комнате, куда мы ее поместили, уступив старухе Спрингер, в ту первую ночь, хотя сами были уверены, что долго это не продержится. А сейчас Бесси вроде бы даже к ней привязалась — прежде всего потому, что она помогает по дому куда больше Дженис, так что теперь, я думаю, старуха не станет цепляться к Мелани, где бы она ни спала.
— Не может быть, чтобы у Нельсона ничего с ней не было, — не отступался Ставрос, решительно и слегка угрожающе ставя руки на стол ладонями вместе, большими пальцами вверх.
— Казалось бы, да, — соглашается Кролик. — Но эти ребята нынче такие скрытные. Из Колорадо потоком идут письма в длинных белых конвертах, и Нельсон с Мелани тратят немало времени, отвечая на них. На почтовом штемпеле стоит «Колорадо», а обратный адрес на конверте — какой-то деканат в Кенте. Может, Нельсона вышибли оттуда.
Чарли едва ли его слышит.
— Может, звякнуть ей, раз Нельсон на нее плюет?
— Перестань, Чарли. Я же не сказал, что он на нее плюет, просто я не чувствую, чтоб дом ходил ходуном. Не думаю, чтобы они занимались любовью в «мустанге» — сиденья там как-никак виниловые, а эти ребята нынче слишком избалованны. — Он отхлебнул «Маргариты»[10] и вытер соль с губ. Бармен здесь остался со времен «Барселоны»; должно быть, в погребе у них еще полно текилы[11].
