Ленин распорядился, чтобы Павлова и его семью поселили в капиталистической роскоши, выдавали им спецпайки и чтобы великому ученому предоставили любое оборудование и материалы, дабы он мог изобретать пути изготовления Человека Советского. Павлов продолжал экспериментировать над своими собаками («Как подобен псу человек», – вероятно, сказал бы Шекспир, если бы читал Б.Ф. Скиннера), ища зерна жизни в коре головного мозга, заражая тварей заболеваниями нервной системы, чтобы с высочайшей нежностью (ибо никто не любил собак так, как Павлов) их исцелять. Тем временем советская полиция следовала его наводкам по внедрению неврозов, ломая русскую душу. Вновь воплотилась старинная истина, что ничто не дурно и не хорошо само по себе, а лишь в том, как его используют люди. Разумеется, гуманизму солгали: человека можно изменить, преступника можно превратить в разумного гражданина, инакомыслящий может стать ортодоксом, закоренелого мятежника можно сломать. Но советский человек так и не был сотворен.
Сегодня мы чаще слышим не про учение Павлова, а про учение Скиннера. Б.Ф. Скиннер, практикующий психолог-бихевиорист, написал в своей книге «По ту сторону свободы и достоинства» про условия, при которых только и способно уцелеть человеческое общество, а эти условия подразумевают изменение человека за счет выработки комплекса позитивных условных рефлексов. Недостаточно просто продемонстрировать человеку (исходя из того, что он разумное существо) логичный вред утраты агрессивных тенденций и выработать общественное сознание. Та или иная модель поведения покажется желанной, только если увязать ее с удовольствием. Другой, негативный способ, при котором противоположная модель поведения связывается у людей с болью, негуманен. Но почему-то всем нам нет дела до того, как натаскивают цирковых животных, будь то при помощи кусков сахара или хлыста, нет, нам не по себе от самой идеи дрессировки. Мы видим разницу между обучением и выработкой условных рефлексов. Если ребенок капризничает или вопит не переставая или бросается в учителя чернильными шариками, это по крайней мере свидетельство свободы воли. Но если задуматься о гипнопедии, или обучении во сне (которое также присутствует в «Дивном новом мире»), выработке условных рефлексов в колыбели и прочем бихевиористском арсенале, приходишь в ужас от утраты индивидуальной свободы, пусть даже за ней следует сахарная награда. Сам заголовок Скиннера приводит в ужас. По ту сторону истины, по ту сторону красоты, по ту сторону добра, по ту сторону Бога, по ту сторону жизни… Старший Брат так далеко не заходит.
Артур Кестлер, переживший заключение и пытки коммунистов[11], а потому предрасположенный ужасаться при одной только мысли о манипулировании мозгом, сегодня как будто считает, что следует предпринять что-то для изменения человечества, не то человечество не выживет. Упавшие на Хиросиму и Нагасаки ядерные бомбы положили начало новой эре – такой, когда мы сталкиваемся с возможностью гибели человечества как такового. Из-за странного церебрального уклада человека ужас, им порожденный, может стать средством уничтожения человечества: высший продукт разума в руках неразума. В своей книге «Янус» Кестлер указывает на «параноидальный разрыв между рациональным мышлением и иррациональными, основанными на эмоциях верованиями» и предполагает, что в ходе биологической эволюции homo sapiens некогда имела место ужасная катастрофа. Он приводит теорию доктора Пола Д. Маклина из Национального института психического здоровья в Бетесде, штат Мэриленд, дескать, от природы человек наделен тремя видами мозга: один – рептильный, другой унаследован от низших млекопитающих, а третий – продукт развития млекопитающих, «который сделал человека именно человеком». Эти три мозга не связаны друг с другом, термин «шизофренический» в буквальном смысле следует применять к центральной нервной системе: человек изначально больное существо.
«Человек может покинуть Землю и высадиться на Луне, – писал Кестлер, – но не способен перейти из Восточного Берлина в Западный. Прометей тянется к звездам с безумной ухмылкой и тотемным символом в руке». Таким, каков он есть, человека делает не просто неспособность гомогенетической коры головного мозга, иначе говоря, изокортекса, контролировать старый, животный мозг. Дело также в том факте, что человек переживает удивительно долгий период постнатальной беспомощности, что предрасполагает его подчиняться всему, что с ним делается, а это приводит к слепому подчинению авторитету, что открывает дорогу диктаторам и военным вождям. Человек отправляется на войну не ради удовлетворения своих индивидуальных агрессивных инстинктов, он отправляется воевать из слепой приверженности тому, что ему представили как благое дело. И опять же, язык – это охватывающее эпохи творение, которое может считаться величайшим достижением высшей нервной деятельности, содействует иррациональным, сеющим рознь элементам, которые выражают себя посредством войны. А еще язык, из которого вырастает высокое искусство, «ввиду его эксплозивного эмоционального потенциала, постоянная угроза выживанию».
Кестлер отвергает «редукционистский» подход, ту точку зрения на человека, которая превращает его в податливую материю Павлова или Скиннера. Зато он проповедует применение лекарственных препаратов:
«Медицина нашла лекарственные средства против определенных типов шизофренических и маниакально-депрессивных психозов. Уже не утопично считать, что она обнаружит комбинацию благотворных энзимов, которые дадут изокортексу возможность накладывать вето на глупые прихоти архаичного мозга, исправит вопиющую ошибку эволюции, примирит эмоции с разумом и станет катализатором прорыва от маньяка к человеку».
Каков бы ни был подход, какова бы ни была терапия, подобная точка зрения на человека как на больное существо высказывается совершенно искренне, а потребность в ком-то, кто исправил ситуацию, провозглашаемая как Скиннером, так и Кестлером, выставляется крайне настоятельной. Человек живет взаймы, требуется лекарство, ибо ночь наступает. Странно, но экспертами или подателями лекарства выступают сами люди. Можем ли мы взаправду доверять диагнозам и лекарствам этих буйнопомешанных существ? Но тут выдвигается предположение, что, хотя все люди больны, некоторые больны меньше других. Назовем удобства ради этих «менее больных» здоровыми и получим два вида существ: «мы» и «они». «Они» больны, «мы» должны их вылечить.
Как раз ощущение разделения на здоровых «нас» и больных «их» заставило меня написать в 1960 году короткий роман под названием «Заводной апельсин». Не очень хороший, на мой взгляд, роман – чересчур дидактичный, чересчур лингвистически эксгибиционистский, – но в нем воплотилось мое искреннее отвращение к расхожему мнению, дескать, одни люди преступники, а другие нет. Отрицание всеобщего наследия первородного греха характерно для обществ, живущих на островах, каким была Англия, и как раз в Англии около 1960 года респектабельные люди начали поговаривать о росте молодежной преступности и предполагать, прочитав кое-какие сенсационные статьи в кое-каких газетах, что молодые преступники, которые так расплодились (или такие буйные группировки, как «моды» и «рокеры», скорее игриво агрессивные, чем поистине преступные), недочеловеки и требуют нечеловеческого обращения. Тюрьма – для зрелых преступников, а от подростковых исправительных заведений мало толку. Безответственные люди говорили о лечении посредством выработки условно-рефлекторной реакции отвращения, о выжигании преступного импульса в зародыше. Если бы юных правонарушителей можно было – при помощи электрошока, лекарственных препаратов или чистых условных рефлексов по Павлову – лишить способности к антисоциальным поступкам, то наши улицы снова стали бы безопасны ночью. Общество, как всегда, ставилось во главу угла. Разумеется, правонарушители были не вполне человеческими существами: они были несовершеннолетними, они не имели права голосовать, они были очень и очень «они», то есть противопоставлены «нам», представляющим общество.
Сексуальную агрессию уже решительно выжигали из некоторых насильников, которым сперва приходилось выполнить условие свободы выбора, иными словами, предположительно подписать какой-то документ. До дней так называемого Освобождения сексуальных меньшинств некоторые гомосексуалисты добровольно подвергались смешанной позитивно-негативной психологической обработке, в ходе которой на киноэкране показывали попеременно голых юношей и девушек, а на стул подавались разряды тока или применялся успокаивающий массаж гениталий – согласно показываемой картинке. Я вообразил экспериментальное учреждение, в котором некий правонарушитель, повинный в каждом мыслимом преступлении – от изнасилования до убийства, подвергается условно-рефлекторной терапии и лишается способности замыслить, не говоря уже о том, чтобы совершить антисоциальный поступок, не испытывая при этом позывов к рвоте.
