Ответ был: да, все изучено и спланировано детально. Это должно совершиться, и он испытывал возбуждение. Он сделал знак улыбчивой девушке в нахальной шляпке; она, казалось, была в восторге от его решения выпить вторую карликовую и счастлива ему подать. В общем и целом, учитывая, что ему пришлось перенести, и какое испытание его ожидает, и неизбежное головокружительное ускорение предстоящих событий, он чувствовал себя неплохо. Первые часы репетиций он пропустит, но слушать, как оркестр ковыляет по новому произведению, – удовольствие маленькое. Имело бы смысл вообще пропустить первый день. Банк заверил его, что везти в портфеле десять тысяч долларов США не противозаконно и в аэропорту Схипол давать объяснения не придется. Что касается полицейского участка в Манчестере, то с этим он разобрался, на его взгляд, четко, обращались с ним уважительно, и он чуть ли не скучал сейчас по этой суровой, бодрящей атмосфере и замотанным людям, с которыми так славно сработался.
Когда Клайв в отвратительном настроении прибыл с вокзала – всю дорогу от Лондона он ежеминутно проклинал Вернона, – сам главный инспектор вышел в дежурную комнату встречать знаменитого композитора. Он был ужасно благодарен Клайву за то, что тот приехал в такую даль помочь следствию. И все, казалось, ничуть не были раздосадованы тем, что он не объявился раньше. Наоборот, все только рады, – говорили ему разные полицейские, – что он окажет содействие в этом деле. В первой беседе, когда Клайв давал показания, два детектива поняли, по их словам, как, должно быть, трудно сочинять симфонию к сроку, в состоянии гонки, и перед какой дилеммой очутился он там, стоя за скалой. Им было очень интересно вникнуть в трудности, связанные с сочинением наиважнейшей мелодии. Не мог бы он напеть ее? Конечно, он мог. Время от времени один из них говорил что-нибудь вроде; «А теперь попробуем еще раз вернуться к тому, что вам запомнилось в этом человеке». Оказалось, что главный инспектор пишет дипломную работу по английской литературе в Открытом университете[27] и в особенности интересуется Блейком. В столовой, за сандвичами с беконом, выяснилось, что инспектор помнит все «Древо яда»[28] наизусть, и Клайв позволил себе рассказать о том, что в 78-м году положил это стихотворение на музыку, а в следующем году она исполнялась на Альдебургском фестивале при участии Питера Пейрса[29] и с тех пор больше ни разу. Там же в столовой, на двух составленных стульях, спал полугодовалый младенец. Молодая мать отходила после запоя в камере на нижнем этаже. Весь первый день Клайв слышал ее жалобные крики и стоны, долетавшие из облупленной лестничной клетки.
Его допустили в сердце участка – туда, где людям предъявляли обвинение. Ранним вечером, перед тем как снова дать показания, он стал свидетелем драки возле стола дежурного сержанта: рослый потный парень с бритой головой был пойман в чьем-то саду с болторезом, отмычками, ножовкой и кувалдой, которые он прятал под пальто. Парень твердил, что он не взломщик и ни в какую камеру не пойдет. Когда сержант сказал, что взломщик и пойдет, парень ударил одного из констеблей в лицо, после чего был свален на пол двумя другими констеблями, закован в наручники и уведен. Никто особенно не разволновался, даже полицейский с разбитой губой; Клайв же схватился за грудь, чтобы утишить сердцебиение, и вынужден был сесть. Позже патрульный принес бледного, безмолвного четырехлетнего мальчика, которого нашли бродящим по стоянке возле захудалой пивной. Потом за ним пришло в слезах ирландское семейство. Пришли, жуя волосы, две девушки-близняшки, искать защиты от буйного отца; их встретили шутками, как хороших знакомых. Женщина с окровавленным лицом подала жалобу на мужа. Очень древняя черная дама, сложенная остеопорозом вдвое, была выгнана невесткой из дому и не знала, куда податься. Приходили и уходили социальные работники, с виду такие же незадачливые и такой же уголовной внешности, как их подопечные. Все курили. В люминесцентном свете все выглядели больными. Было много обжигающего чая в пластиковых чашках, много криков, и привычной бесцветной ругани, и потрясаний кулаками, которых никто всерьез не воспринимал. Это была одна большая несчастная семья с ее домашними проблемами, по природе своей неразрешимыми. И здесь была семейная гостиная. Клайв съежился за кирпично-красным чаем. В его мире редко кто-нибудь повышал голос, поэтому за вечер он изнемог от волнений. Почти каждый представитель публики, приходившей сюда – добровольно или нет, – был бледен, и у Клайва сложилось впечатление, что главное занятие полиции – разбираться с разнообразными и непредсказуемыми последствиями нищеты, и занималась она этим гораздо терпеливее, чем смог бы он, – и без брезгливости. Подумать, что когда-то он называл их свиньями и доказывал во время своего трехмесячного флирта с анархизмом в 1967 году, что они – причина преступности и однажды станут ненужными. Все время, что он был здесь, с ним обходились вежливо и даже почтительно. Казалось, он им нравится, этим полицейским, и Клайв спрашивал себя, а нет ли в нем таких качеств, которых он прежде за собой не замечал, – спокойных манер, тихого обаяния, внушительности, быть может. На другое утро, спозаранку, когда его пригласили для опознания, он был полон решимости никого не подвести. Его вывели во двор, на стоянку патрульных машин, и там у стены уже были выстроены человек десять.
Он сразу увидел своего – третьего справа, длиннолицего, все в той же матерчатой кепке. Какое облегчение. Когда вернулись в участок, один из детективов взял Клайва за локоть, крепко пожал, но ничего не сказал. Его окружала атмосфера сдержанной радости, и все, казалось, любили его еще больше. Теперь они работали как единая команда, и Клайв вошел в роль главного свидетеля обвинения. Позже провели еще одно опознание, и на этот раз каждый второй был в матерчатой кепке, и все – с длинными худыми лицами. Но Клайв не дал себя запутать и указал на крайнего, без кепки. Потом в участке детективы сказали ему, что это второе опознание не так важно. По процессуальным причинам его могут даже не принять в расчет. Но вообще они в восторге от его рвения. Считайте себя почетным полицейским. Одна патрульная машина поедет в сторону аэропорта. Не хочет ли он, чтобы его подвезли?
Его высадили прямо у терминала. Вылезая из машины и прощаясь, он заметил, что полицейский за рулем – тот самый человек, на которого он указал во второй раз. Но ни Клайв, ни водитель не сочли нужным вспоминать об этом, когда пожимали друг другу руки.
Самолет прилетел в Схипол с двухчасовым опозданием. Клайв доехал на поезде до Центрального вокзала, а оттуда в гостиницу отправился пешком под ровным серым предвечерним небом. На мосту он в который раз подумал, какой это спокойный и цивилизованный город – Амстердам. Он сделал большой крюк, уклонившись к западу, чтобы пройтись вдоль канала Брауверсграхт. Чемодан у него был совсем легкий. Есть что-то умиротворяющее в том, что улица посередине разделена водой. Какой терпимый, взрослый, без предрассудков город: склады из прекрасного кирпича и резного дерева превращены в изящное жилье, скромные ван-гоговские мосты, неброская уличная мебель, разумные нечванливые голландцы на своих велосипедах, их рассудительные дети, сидящие позади. Даже хозяева лавок выглядят как профессора, а подметальщики – как джазовые музыканты. Нет на свете другого города, организованного так рационально. На ходу он думал о Верноне, о симфонии. Загублена работа или просто с изъяном? Или даже не с изъяном, а со щербинкой, которую он один может разглядеть? Испортили ее, украли самое замечательное. Сейчас он мог сказать себе с мучительной искренностью, что, занимаясь устройством дел, связанных с Верноном, он, Клайв, был озабочен лишь тем, чтобы сдержать данное слово. То, что Вернон искал мира и поэтому захотел приехать в Амстердам, безусловно, не было простым совпадением или желанием примазаться к празднику. Где-то в глубине почернелой и нездоровой души он принял свою судьбу. Он отдал себя в руки Клайва. В таких размышлениях Клайв добрел наконец до отеля, где выяснил, что прием состоится сегодня в семь тридцать. Из номера он позвонил своему контрагенту, доброму доктору, чтобы обсудить приготовления и – в последний раз – симптомы: непредсказуемое, эксцентричное и крайне антисоциальное поведение, полная утрата здравого смысла. Деструктивные наклонности, мания всемогущества. Распад личности. Обсудили медикаментозную подготовку. Как ее провести? Предложен был бокал шампанского, каковой Клайв счел уместным праздничным росчерком.
До конца репетиции было еще два часа; оставив деньги в конверте у портье, Клайв попросил швейцара поймать для него такси и через несколько минут был уже у бокового служебного входа Концертгебау. Пройдя мимо вахтера и открыв дверь на лестницу, он услышал оркестр. Последняя часть. Как раз ее время. По дороге наверх он уже исправлял пассаж; тут мы должны слышать валторны, а не кларнеты, и литаврам предписано: piano. Это моя музыка. Словно охотничьи рога призывали его, звали к самому себе. Как же он мог забыть? Клайв ускорил шаги. Он слышал то, что написал. Он шел к тому, что его представляло. Одинокие ночи. Злобная пресса. Аллен-Крагс. Зачем он убил столько времени днем, зачем оттягивал эту минуту? Клайв с трудом заставил себя не бежать по кривому коридору, огибавшему зал. Распахнул дверь и замер.
