— Привет, малыш, — говорит она и улыбается. Сначала ему, потом девицам. Я впервые слышу, чтобы она обращалась к Филиппу «малыш», слово явно не ее и звучит из ее уст неестественно, как наспех придуманная ложь. — Как идут дела?
— Превосходно, — отвечает он. — Знакомься. Это мои школьные подруги.
— Мы и в колледже вместе были, — напоминает Челси с улыбкой.
— Точно. Мы с Челси и потом вместе учились.
— Мне очень нравится имя Челси, — говорит Трейси.
— Спасибо.
— А это Трейси. — Сейчас Филипп не добавляет «моя невеста», оставив Трейси вообще без определения. Мне это непроизнесенное слово режет слух.
Однако Трейси продолжает невозмутимо улыбаться. Меня охватывает восхищение и жалость. Впервые за эти дни. Она ведь умная женщина и подсознательно наверняка понимает, что с Филиппом у нее ничего не получится. Тем не менее она с достоинством пожимает девицам руки и повторяет их имена — прямо как на деловой встрече, чтобы запомнить собеседников. Девицы в свою очередь сверкают белоснежными улыбками и протягивают ей ладошки с наманикюренными коготками, которые поблескивают на солнце и взрезают воздух, словно лезвия бритвы.
20:15
— Длинный получился день, да? — говорит мне Линда. Она сидит на табурете у стола в центре кухни и разгадывает кроссворд из «Таймс», вглядываясь в мелкий газетный шрифт сквозь бифокальные очки.
— Я тут подумал, может, я снова за Хорри съезжу?
— И я подумала ровно о том же. — Ключи от машины скользят от Линды ко мне по гладкой мраморной поверхности стола. — Твою опять заперли.
— Спасибо.
Она снимает очки.
— Как он тебе? Как ты его находишь?
— Хорри? Не знаю. По-моему, все в порядке.
— Джад, не лукавь. Дипломат из тебя тот еще.
Я киваю. Задумываюсь.
— Мне кажется, он… злится. И разочарован.
— Он меня ненавидит.
— Ты не права, я уверен. Но он переживает, потому что в тридцать шесть лет живет с матерью. Это нездорово.
— Он сам нездоров.
— С виду все не так плохо.
— У него бывают приступы. Во сне он может описаться. Он все забывает, причем важные вещи. Запереть дверь, выключить плиту, сигарету перед сном потушить. Пару раз штаны не надел, так голым на улицу и вышел. А иногда он впадает в такое состояние, вроде транса: станет как вкопанный и в стенку уставится. Даже страшно подумать, что он будет жить один и часами смотреть в стенку, а рядом ни души, чтобы как-то вывести его из транса.
— Но с другой-то стороны, Линда, ему нужна независимость.
— На самом деле ему нужна женщина, — резко поправляет она. — Ты же помнишь, у него еще в юности всегда были подружки. Я всегда боялась, что он позвонит из колледжа и скажет, что обрюхатил какую-нибудь дуру. — Наклонившись ко мне, она понижает голос. — Ему непросто видеть нынешнюю Венди… замужем… с детьми…
— Я как-то не задумывался.
— Ты считаешь, что ты одинок и несчастен, Джад. Но мой мальчик даст тебе фору.
— Да, верно.
— Кстати, когда заедешь за ним, непременно зайди в магазин и поздоровайся с Пенелопой Мор.
В полном замешательстве я поднимаю глаза:
— Линда, ты не перестаешь меня удивлять.
Надев очки, она возвращается к кроссворду. И улыбается — едва заметно.
— У меня еще много чудес в запасе, — говорит она.
20:42
В бледной большеглазой Пенни всегда было что-то от маленькой девочки, и за годы, что мы не виделись, ее облик ничуть не изменился. Едва я вхожу, она, просияв, перемахивает через стойку и бросается меня обнимать. На Пенни джинсы и мужская рубашка, длинные темные волосы забраны в свободный хвост. Издали, с порога, я мог бы принять ее за совсем юную студентку, и лишь вблизи видно, что кожа под глазами уже не так свежа, а у губ наметились морщинки.
— Ну, привет, Джад Фоксман!
Оказывается, мои руки забыли, какая она худенькая, почти бесплотная. Или похудела?
— Привет, Пенни.
Она целует меня в щеку и делает шаг назад, чтобы мы могли друг друга рассмотреть.
— Мне жаль, что Морта больше нет, — говорит она.
— Да. Спасибо.
— Я тебя уже видела. На похоронах.
— Правда? А я тебя не заметил.
— Я за спинами от тебя пряталась. На похоронах никогда не знаешь, что сказать.
— Верно.
Честность Пенни — бесплатное приложение ко всем ее прочим достоинствам, как нагота в порнофильме: можно следить за действием, а можно просто любоваться телом.
— Ну, сколько лет прошло? — спрашивает она. — Семь? Восемь?
— Вроде того.
Она оглядывает меня с головы до ног:
— Видок у тебя ни к черту.
— Спасибо. А ты — очень хороша.
— Правда? — Она улыбается.
Она и вправду мила, даже красива, только без той сочности и огня, который спалил когда-то всех парней в нашей школе. Как же я хотел ее тогда! Но она была королевой красоты, ее хотели все, так что мне такой орешек был просто не по зубам. Зато я решил стать ее лучшим другом — это такая форма мазохизма, характерная исключительно для стеснительных, неуверенных в себе подростков. Уму непостижимо, сколько часов провели мы вместе: я покорно слушал, а она рассказывала про всех кретинов, которым отдавала свое тело, вместо того чтобы любить меня.
Время и жизненные перипетии заострили и прежде-то не очень мягкие черты Пенни, и лицо ее теперь — точно нож, а груди — два кулака, сжатые под тесной рубашкой. В ней сохранилась агрессивная сексуальность, а я уже столько недель один, без женщины, без ласки, что меня возбуждает все, даже блеск ее влажных зубов, когда она раздвигает губы в улыбке.
— Я слышала про твою жену, — говорит Пенни. — Точнее, отсутствие оной.
— Худые вести не лежат на месте.
— Ну, все-таки я у твоего братца работаю.
— И как работается?
Она пожимает плечами:
— Он иногда заигрывает, но руки не распускает.
Когда-то Пенни планировала выйти замуж, переехать в Коннектикут, завести четырех детей и собаку, золотистого ретривера, и сочинять детские книжки. И вот ей уже тридцать пять лет, она по-прежнему живет в Элмсбруке и считает достойным упоминания, что босс не лапает ее на рабочем месте.
— Жалеешь меня, — говорит Пенни.
— Нет. С чего ты взяла?
— Ну, ты вообще не большой мастак скрывать свои чувства.
— Я сейчас в основном себя жалею, на других жалости не хватает.
— Джад, от тебя ушла жена. Это случается сплошь и рядом.
— Господи, Пенни!
— Прости. Правда — штука жестокая. Ты до нее еще не дозрел.
— Ну а у тебя какой сюжет?
Она пожимает плечами:
— Да никакого. Никакой чудовищной травмы, на которую можно было бы списать несложившуюся жизнь. Ни катастроф, ни разводов. Куча плохих мужиков, но и куча хороших, которым я, в конце концов, оказалась не нужна. Я пыталась как-то себя вылепить, но — не вышло. Это тоже случается сплошь и рядом.
— Хорри сказал, что ты по-прежнему на коньках?
Она кивает:
— Даже преподаю, на катке у Келтона.
— Я так любил смотреть, как ты катаешься.
— Да, помню. А помнишь наш уговор?
— Помню.
Мы смотрим друг на друга. И отводим глаза. Повисает неловкая тишина, которую Пенни прерывает словами:
— Повисла неловкая тишина.
— Угу.
— Значит, ты сидишь шиву?
— Сижу.
— Надо мне как-нибудь на днях вас навестить.
— У тебя в запасе пять дней.
— Вы и вправду затеяли шиву на семь дней, по полной программе?
— А то!
— Если хочешь — заходи на каток, я там с одиннадцати, каждое утро.
— Они так рано открываются?
— Открываются в час, но хозяин дал мне ключ — в обмен на плотские утехи.
— Хорошо тебе.
— Шутка, Джад.
— Знаю.
— Ты раньше любил мои шутки, смеялся.
— Шутки были смешнее.
Она усмехается.
— Какая жизнь, такие и шутки, — произносит она и смотрит на меня долго, пристально. Интересно, что она видит? В школе внешность у меня была самая заурядная, мы с Пенни просто дружили, и я тихо подыхал от желания. Внешность у меня по-прежнему заурядная, но сейчас я стал старше, толще и печальнее.
— Послушай, Джад, — говорит она. — Похоже, настал момент, когда наша встреча грозит обернуться пустой болтовней. Не думаю, что нам обоим этого хочется. Поэтому давай-ка я тебя поцелую и иди с богом. — Она целует меня в щеку, слегка дотронувшись до уголка губ, и говорит с лукавой улыбкой: — Это я нарочно. Чтоб тебе было о чем подумать, кроме твоей бывшей жены, пока ты там целый день шиву сидишь.
Я улыбаюсь:
— А ты, Пенни, большой мастак не скрывать вообще ничего.
В ее ответной полуулыбке сквозит горечь.
— Это все антидепрессанты. Во мне никаких тормозов не осталось.
Уговор мы заключили, когда нам было по двадцать лет и мы встретились, вернувшись в родной город на каникулы. Ее бойфренд ушел в пеший поход по Европе, моя подружка… да не было у меня еще никакой подружки, и — о чудо! — после долгих лет платонической дружбы, на протяжении которых Пенни ценила во мне лишь чуткое ухо и надежное плечо, она обратила внимание и на другие части моего тела. Дни я проводил, помогая отцу в магазине, а ночи где попало, но непременно с Пенни, которая вывела для себя удобную этическую формулу, допускавшую со мной все, кроме полноценного полового акта, — это помогало ей считать, что парню своему она не изменяет. Однажды ночью, когда мы, голые и потные, лежали на диване у нас в подвале, а мои родители похрапывали наверху, Пенни вдруг перестала стонать и тереться о мой стоящий член и обхватила мое лицо влажными ладонями.
