На следующее утро я направился прямиком на Джефферсон–Хилл. Насколько мне помнилось по опыту моих прежних блужданий, так назывался один из тех самых населенных кварталов, что лежали на окраине города. Все дома там были не только достаточно велики сами по себе, но и окружены со всех сторон участками с собственными площадками для игр. Дом номер шестнадцать, мимо которого, как выяснилось, я уже не раз проходил, к тому же еще стоял слегка на отшибе. Он не был самым большим среди своих соседей, но выкрашенные в шафранный цвет стены и высокая, под самую крышу, веранда придавали ему старинный, пасторальный и ностальгический вид. Оба фасадных окна были закрыты жалюзи. Испытывая крайнее смущение и неловкость, я медленно прошелся перед домом и сразу же заметил, что справа от него располагался почти невидимый прохожему, маленький, запущенный садик с вьющимися растениями — вне всякого сомнения, именно здесь был сделан тот самый снимок Ронни! Слева же я заметил гараж с автоматически открывавшейся дверью (она как раз была поднята наполовину и слегка накренена вперед), внутри которого стоял зеленовато–голубой спортивный «порше». Мое сердце учащенно забилось — и не только от мысли, что дома кто–то есть. В моем альбоме с фотографиями имелась одна, на которой сиявший от счастья Ронни махал рукой из окна как раз такой спортивной машины и (поскольку фотография была цветной) именно зеленовато–голубого цвета. Это была машина Ронни. Дрожа от возбуждения, я попытался зафиксировать в памяти первые три буквы на ее номерном знаке — большего и не требовалось в рамках непосредственно стоявшей предо мной задачи.
Однако в настоящий момент мне ничего не оставалось, как двигаться дальше, ибо я опасался задерживаться на этой улице слишком долго. Я дошел до вершины холма, за гребнем которого сразу же начинался лес. Именно здесь, по всем признакам, пролегала городская черта. По крайне удачному стечению обстоятельств далее не было никакого жилья (не считая там и тут разбросанных по холмам немногочисленных особняков) — только лес да ничем не засеянные и не размежеванные луг а. С этого наблюдательного пункта, оставаясь практически невидимым, я увидел бы любого, кто вздумал бы войти или выйти из номера шестнадцать. А если б по дороге проехала автомашина, я заметил бы ее заблаговременно, чтобы успеть изобразить живейшую заинтересованность тем или иным необычным представителем местной кустарниковой или травяной флоры.
Засада обещала быть длительной. Из всех унижений, на которые я обрек себя во имя моей страсти, это, как я прекрасно сознавал, грозило оказаться самым смехотворным, гротескным и рискованным, не говоря уж о том, что замысел мой вполне мог оказаться бесплодным. Но я зашел слишком далеко и подобрался слишком близко к осуществлению своей цели, чтобы мне могли помешать мелочные предрассудки, присущие заурядно мыслящим людям.
Это случилось за несколько минут до трех часов в тот же самый день. Парадная дверь номера шестнадцать отворилась, и на пороге показалась Одри. Даже с моего довольно удаленного наблюдательного пункта я понял, что это, несомненно, она. Мне удалось даже различить, что на ней были слаксы, накидка из какого–то темного материала в шотландскую клетку, а голова была не покрыта. Она заперла дверь на замок и направилась к гаражу, вследствие чего пропала из поля зрения. Вскоре по аллее проехал «порше», выехал за ворота, повернул направо и исчез из вида.
Я немедленно покинул свой пост и то вприпрыжку, то пытаясь все же изображать человека нa прогулке, поспешил в сторону Честерфилда. Проходя мимо номера шестнадцать, я вынужденно сбавил шаг, дабы никто не заметил моей прыти, неприличествующей ни моему возрасту, ни моей осанке. Кроме того, мне хотелось еще разок посмотреть на фасад. Но в доме по–прежнему не замечалось признаков жизни — впрочем, учитывая то обстоятельство, что Одри заперла за собой дверь на ключ, это следовало признать вполне естественным.
Достигнув границ торгового квартала, я начал лихорадочно метаться из стороны в сторону, словно пес, потерявший хозяина. Я спешил от ресторана к ресторану, от банка к супермаркету во все таявшей надежде, что зеленовато–голубой «порше» окажется на стоянке перед одним из этих заведений. Я искал его повсюду, подумывал даже о том, чтобы осмотреть несколько жилых кварталов по периметру города на тот случай, если Одри заглянула в гости к какой–нибудь своей подружке, но все было тщетно — машина словно сквозь землю провалилась. Запыхавшийся, взволнованный и наконец догадавшийся, что Одри, скорее всего, направилась через центр города в Ист–Хэмптон, я был вынужден завершить свои поиски и возвратиться в мотель уставшим и разбитым.
Позднее, вечером, тем не менее я, уже в полном противоречии со сложившейся привычкой, вышел и принялся бродить по залитым искусственным освещением безлюдным улицам Честерфилда, которые лишь кое–где оживлялись полупустыми ресторанами, пока не очутился словно бы случайно на Джефферсон–Хилл. Быстрым шагом я прошел мимо дома: из трех окон только в одном горел свет, дверь гаража была закрыта.
Вполне вероятно, что, находясь в том состоянии одержимости, в каком я пребывал, я не смог бы нести свою вахту долгое время и отважился бы на какой–нибудь безумный поступок, но провидение решило вознаградить меня раньше, чем я даже смел надеяться. В доме на Джефферсон–Хилл не наблюдалось ни малейшего следа присутствия Ронни. Но трижды после описанного мною происшествия я видел (причем два раза пришлись на один и тот же день), как Одри выходит из дома, направляется к гаражу и садится в «порше». И все три раза я безрезультатно преследовал ее, весь вспотевший и обезумевший от отчаяния. Но в четвертый раз, добежав бездыханным и мокрым как мышь до центра города, я чуть не налетел на «порше», оставленный на стоянке перед небольшим супермаркетом в двух шагах от забегаловки Ирвинга.
Настал момент истины. Отныне вспять пути не было. Сама мысль о том, чтобы не воспользоваться такой возможностью, вдруг подвернувшейся мне, казалась невыносимой. Идти я мог только вперед.
Я зашел в супермаркет. Рядом с входом стояли ряды тележек, металлические корзины которых были вдвинуты одна в другую, так что тележки напоминали блок скрепок, загруженный в степплер. Я взял одну из них и пошел по пестрым и прохладным проходам, нагружая корзину банками овощных консервов, пакетами кукурузных хлопьев, пучками редиски и связками свеклы без всякой цели и смысла, с единственным стремлением — не упустить желанную добычу из вида. В это время дня покупателей было немного, в основном юные мамаши со своими отпрысками, которые, широко расставив ножки, восседали в креслицах на вершинах тележек, так что поспевать за Одри оказалось делом довольно несложным.
На этот раз она надела не блиставшие чистотой джинсы и черный кожаный жилет на молнии. Она вышагивала у меня перед самым носом беззаботно, слегка опустив плечи вперед. Иногда она наклонялась к полкам, брала с них какую–нибудь банку, вертела ее в руках (на шее у нее я заметил висевшие на веревочке очки в роговой оправе, которые она водружала на нос, изучая надписи на этикетках) и, в зависимости от прочитанного, ставила на место или помещала в корзину своей тележки. Затем шла дальше, а я следовал в нескольких шагах у нее за спиной.
Мы продолжали в таком духе еще несколько минут: Одри неторопливо обходила торговый зал, я же соблюдал дистанцию в ожидании момента, когда смогу выйти на сцену, и трепетал, достанет ли мне смелости сделать это, если такое время наконец настанет. И тут оно настало. Ибо, когда Одри повернула за угол стеллажа, я на мгновение потерял ее из вида, а нагнав, увидел, что она, оставив посреди прохода тележку, склонилась над длинным и низким холодильником с замороженными продуктами.
Я напрягся, предчувствуя приближение подходящего мига — быстролетного, кульминационного, решающего. Я увидел, как Одри извлекает из холодильника завернутого в целлофан цыпленка и прикидывает его вес на руках; с решимостью безумца я толкнул свою тележку так, чтобы она, покатившись, наткнулась на тележку Одри.
Две тележки столкнулись, бренча железом. Одри, все еще с цыпленком в руках, удивленно повернулась и увидела меня. Я, в свою очередь, тоже сделал вид, что только сейчас заметил происшедшее, поскольку в то же самое мгновение повернулся от полки с молочными продуктами, которую якобы добросовестно перед тем исследовал.
Я кинулся к тележкам и принялся разнимать их сцепившиеся ручки, рассыпаясь в извинениях, манера и акцент которых безошибочно выдавали мое британское происхождение, и тогда Одри, сначала раздраженная этим маленьким происшествием (выражение лица выдало ее), успокоилась и позволила мне обаять себя.
Несомненно, говорил я, заливаясь в душе румянцем от собственной лжи, неуклюже наклонившись, я толкнул мою тележку. Какой ужас, что я такой неловкий, да, кстати (тут я внимательно посмотрел Одри прямо в глаза): не встречались ли мы раньше? Одри слегка напряглась, очевидно заподозрив в этой реплике увертюру к банальной попытке познакомиться, тем более достойную порицания, что исходила она из уст человека, явно не выглядевшего как записной сердцеед. Она отрицательно помотала головой и приготовилась уходить, и хотя раньше от подобного пренебрежения я бы умер на месте, да и сейчас мое сердце на миг болезненно сжалось, к тому моменту я уже стал заправским лицедеем, неуязвимым для таких мелочей. О нет, нет, нет, конечно же нет, продолжал я, сначала сбивчиво, но затем все увереннее и увереннее, разумеется, мы никогда не встречались, просто я совсем недавно видел вас на фотографии. На фотографии? И я пустился в «объяснения», которые, хоть и неоднократно отрепетированные в номере мотеля, тем не менее потребовали от меня призвать на помощь все актерское мастерство.
