Я засмеялась и даже не успела испугаться, как она сделала первый надрез. Было больно, но не ужас как. И мы играли — выкрикивали имена женщин, исторических персонажей, принявших смерть от ножа или топора. «Мария, королева Шотландская, — чик-чирик!» — «Анна Болейн — хрясь!» «Мария-Антуанетта — вжик!» Я и не заметила, как все закончилось, потому что было смешно.
Мисс Маккенна промыла мою лысину «Деттолом», а вечером пришла навестить. Принесла шелковый шарф, обернула мне голову, будто тюрбаном, протянула зеркало:
— Смотри.
Я посмотрела. Шарф красивый, но нос здоровущий, как всегда. Я когда-нибудь похорошею? Спросила мисс Маккенну.
Мама мне говорила, что нечего думать о глупостях, и вообще красота вещь поверхностная. Но мисс Маккенна посмотрела на меня очень внимательно, подумала и сказала:
— Еще чуть-чуть, Салли, и ты станешь настоящей красоткой. Следи за собой в зеркало и увидишь. Важно строение костей, а у тебя оно замечательное. С таким элегантным носом ты будешь новой Нефертити. Пора учиться принимать царственный вид.
Когда миссис Моджери пришла меня навестить, я спросила, кто такая Нефертити, умерла она уже или нет. Почему-то я поняла, что да. Миссис Моджери подтвердила, что да, умерла, но на самом деле она бессмертна. И позже нашла для меня рисунок с Нефертити. Я тогда не знала, как это — царственный вид, и стала учиться по рисунку. Говорят, я пока не доросла до своего носа, но уверена, что скоро дорасту, ведь мисс Маккенна обещала.
И еще одна история про оккупацию, грустная. Про мою тетю Летти. У нее был большой, мрачный дом на утесе возле Ля Фонтель. Немцы сказали, что он стоит на линии огня и мешает при учебных стрельбах, и взорвали его. Тетя Летти теперь живет с нами.
Искренне Ваша Салли Энн Фробишер
Мика Дэниелс — Джулиет
15 мая 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Изола дала мне Ваш адрес, потому что уверена, что Вы захотите поместить мой список в Вашу книгу.
Отвезите меня в Париж и посадите в лучшем ресторане — знаете, таком, где белые кружевные скатерти, канделябры на стенах и блюда под серебряными крышками, — и все равно это будет полная ерунда по сравнению с посылкой с Веги».
На случай, если Вы не в курсе, «Вега» — корабль Красного Креста, который первым пришел на Гернси 27 декабря 1944 года. Они привезли нам еду в тот день и после еще пять раз, и мы дотянули до конца войны. Выжили.
Именно что выжили! К тому времени сахара не осталось ни ложки — только у разных гадов на черном рынке. Муку подъели к началу декабря 1944-го. Немецкие солдаты голодали вместе с нами. У них, как у нас, пухли животы, и они так же мерзли.
Мне до чертиков надоела вареная картошка и репа, и я, наверно, отдал бы концы, если б не «Вега».
До этого мистер Черчилль не позволял Красному Кресту возить нам еду: ее, дескать, отберут немцы. Оно, может, ход очень хитрый — уморить негодяев голодом! Только, видно, ему было безразлично, что и мы голодаем вместе с ними.
Так ли, иначе, но и его торкнуло, решил маленько нас подкормить. Дал в декабре отмашку Красному Кресту: так и быть, езжайте, подкиньте дуракам харчей.
Мисс Эштон, там было по ДВА ЯЩИКА еды на каждого! На всех мужчин, женщин и детей — полный трюм. Ну и разное другое: гвозди, семена, свечи, постное масло, спички, одежда, обувь. Даже несколько комплектов приданого для новорожденных.
И мука, и табак — увидел бы Моисей, забыл про манну! Перечислю, что было в моем ящике. Я себе записал для памяти.
Шесть унций шоколада
Двадцать унций печенья
Четыре унции чая
Двадцать унций сливочного масла
Шесть унций сахара
Тринадцать унций «Спэма» (дешевые мясные консервы)
Две унции консервированного молока
Восемь унций изюма
Пятнадцать унций джема
Десять унций лосося
Пять унций сардин
Четыре унции сыра
Шесть унций чернослива.
Одна унция перца
Одна унция соли.
Пачка мыла
Чернослив я отдал. Но согласитесь, впечатляет. После смерти обязательно завещаю все сбережния Красному Кресту. Я себе пометил не забыть сообщить им об этом.
Есть еще кое-что, что я просто обязан рассказать, — про немцев. Это долг чести. Они полностью разгрузили «Вегу», но себе не взяли ни ящика. Их, правда, комендант предупредил: «Еда для местного населения, не для вас. Украдете крупинку — расстрел». И выдал каждому по чайной ложке, чтобы собрать и съесть то, что рассыплется.
Жалкие они были, те солдаты. Воровали с огородов, попрошайничали. Однажды я видел, как солдат поймал кошку, разбил ей голову об стену, отрезал, а тушку спрятал под китель. Я за ним проследил. Он ушел в поле, освежевал кошку, сварил в котелке и на месте съел.
Грустное зрелище. Меня, честно признаться, стошнило, но я подумал: «Нате вам — Третий рейх обедает» — и так расхохотался, что чуть не помер. Теперь мне за себя стыдно, но из песни слова не выкинешь.
Вот все, о чем я хотел написать. Желаю успеха с книгой.
Искренне Ваш Мика Дэниэлс.
Джон Букер — Джулиет
16 мая 1946
Дорогая мисс Эштон!
Амелия сообщила, что Вы приезжаете на Гернси собирать рассказы очевидцев для книги. Буду рад Вам от всего сердца, но про себя рассказать не смогу: всякий раз. как начинаю, меня сразу трясёт. Может, если написать, вслух говорить не понадобится? В любом случае это не про Гернси, ведь меня здесь не было. Я находился в концентрационном лагере Нойенгамме в Германии [18].
Вы знаете, что я три года притворялся лордом Тобиасом. А Лиза, дочь Питера Дженкинса, гуляла с немецкими солдатами. С кем ни попадя, за чулки и помаду. Потом сошлась с сержантом Вилли Гуртцем, злобным крысенышем. Парочка получилась та еще. Сволочи. Это Лиза сдала меня коменданту.
В марте 1944-го она делала укладку в парикмахерской и там наткнулась на довоенный номер «Татлера», с цветной фотографией лорда и леди Тобиас Пенн-Пьерс на странице 124. Они пили шампанское и ели устриц на свадьбе в Сассексе. Подпись под фотографией восхваляла ее платье, бриллианты, туфли, красоту и его деньги. В журанле упоминалось, что они владеют поместьем Лафорт на острове Гернси.
Даже тупая как полено Лиза сообразила, что лорд Тобиас Пенн-Пьерс — не я. И, не дожидаясь, пока ее причешут, помчалась с фотографией к Вилли Гуртцу, а тот — прямиком к коменданту. Немцы узнали, что все время как идиоты лебезили перед простым слугой, и разозлились до чертиков. И отправили меня в Нойенгамме.
Я думал, что не вытерплю и недели. Вместе с другими заключенными меня гоняли собирать бомбы, не разорвавшиеся после налетов. Хорошенький выбор — выбежать на площадь, по которой так и шпарят бомбы, либо, если откажешься, умереть от пуль конвоиров. Я выбегал и шнырял жалкой крысой, прикрываясь как мог, старался не слушать свист бомб — и всякий раз непостижимым образом оставался цел. И твердил себе: «Ты еще жив». Думаю, все мы каждое утро говорили себе именно это, но если честно, живы не были. Не мертвы, но и не живы. Живым я бывал по несколько минут в день, когда лежал у себя на нарах. Там я старался вспоминать о хорошем, приятном, но все же не самом любимом, от этого становилось хуже. Думал про ерунду вроде школьного пикника или как несешься на велосипеде с горы — это еще терпимо.
Кажется, я просидел там тридцать лет, хотя на самом деле год. В апреле 1945-го комендант Нойенгамме отправил тех, кто еще мог работать, в Бельзен. Нас везли несколько дней в большом открытом грузовике, без еды, воды, одеял, но хоть не пешком. Лужи на дороге были красными от крови.
Вы, наверное, знаете про Бельзен и что там творилось. Мы сошли с грузовика, нам тут же выдали лопаты и велели копать огромные могилы, Когда вели через лагерь к месту, я думал, сойду с ума — кругом одни мертвецы. Живые тоже выглядели как трупы, а настоящие трупы валялись где умерли. Не знаю, зачем понадобилось их зарывать. Но с востока наступали русские, а с запада — союзники. Видно, немцы хотели скрыть следы злодеяний.
В крематории тела сжигать не успевали, поэтому сразу, как мы выкопали траншеи, нам приказали стаскивать туда трупы. Не поверите, но мы занимались этим под истошные звуки польки, это эсэсовцы заставили пленных играть. Чтоб им в аду гореть под ту же музыку! Когда траншеи переполнились, эсэсовцы полили тела бензином и подожгли. А потом велели забросать землей. Будто такое спрячешь.
Англичане пришли на следующий день. Господи, как же мы обрадовались! Я еще мог ходить, поэтому видел, как в ворота ворвались танки — под британскими флагами. Неподалеку у ограды сидел человек, я обернулся к нему, закричал: «Англичане! Мы спасены!» И лишь потом увидел, что человек мертвый. Не дожил до счастья всего несколько минут. Я сел в грязь и разрыдался так, будто он был моим лучшим другом.
Томми высыпали из танков. Они тоже плакали — все, даже офицеры. Накормили нас, раздали одеяла, развезли по больницам. А через месяц, благослови их Господь, спалили Бельзен дотла.
