Противостояние Запада и Востока (в первую очередь, разумеется, России) как уже говорилось, получает в поэмах Сельвинского и статьях Зелинского явственные «историософские» очертания, хотя, надо признать, и не слишком самостоятельные. Но интересно, что источники заимствования были достаточно необычны для тогдашних условий. «OST и WEST. Восток и Запад. Западная Марфа убирала дом свой, учила детей и пекла пироги. Русская Мария, „Града взыскующая“, мыла ноги всевозможным „Учителям“, приходившим к ней (большей частью с того же домовитого Запада), билась в тоске, куда-то бежала (стоя на месте), кого-то учила (вызывая смех или презрение), что-то искала, не находя выхода». «Да, не повезло русскому народу, просто как народу, в его юности. „Солунские братья“ тоже нас подкузьмили. Получив язык их болгарский, веру мы приняли греческую. Этим вынуты мы были из общих стыков европейской культуры. Не зная античного наследия, которое получил Запад, мы всю жизнь питались с чужого стола»[11].
Это, конечно, журналистская вариация на философскую тему Густава Шпета, иронического комментатора русской мысли, глухо упомянутого в подстрочном примечании[12]. Но есть и еще один источник вдохновения Зелинского, открыто и часто цитируемый в тексте «Конструктивизма и социализма». Речь идет о Чаадаеве с его, по определению И. Шафаревича, «загадочным мировоззрением», одной из компонент которого, как считает математик и публицист, являлась «русофобия»[13]. Чаадаев важен идеологу ЛЦК как мыслитель, усомнившийся в своем народе и стране: интерес представляет не столько конкретное содержание его идей, сколько вектор их, разворот, пафос. Кто знает, отмечал Зелинский, если бы сейчас Чаадаев встал из гроба, на знамени его могли быть написаны слова «конструктивизм и социализм». Точно так же очень впору был бы молодой советской государственности Чернышевский, новый Чернышевский, советский западник, который написал бы книгу «Как делать?».
«Бизнес», и прежде всего теоретическое введение к нему Корнелия Зелинского, вызвали немало запальчивых и злых рецензий[14], но культур-философская, «западно-восточная» тональность закатных и главных текстов ЛЦК критиков интересовала очень слабо, а может, и вовсе не была ими замечена. Чуткость неожиданно проявил лишь Б. Ольховый, марксистский литератор не из самых талантливых или бойких. Любопытно, что он вступился за Россию, настаивая на относительном характере ее исторического запаздывания и не соглашаясь с расхожим пониманием ее в качестве восточной страны[15]. Меж тем Запад, Восток, проблема модернизации и поиска верной геополитической стратегии для особенной (евроазиатской) страны в переломный момент ее государственно-исторического бытия — это центральные темы и мотивы тогдашней мысли, как околосоветской, вынужденной прибегать к конспиративным зигзагам, так и более или менее независимой, эмигрантской. Между метрополией и эмиграцией, заметим, вплоть до конца 20-х годов существовал напряженный диалог и спор, первенство в котором далеко не всегда принадлежало изгнанникам. Западно-восточная проблематика конструктивизма (ибо Россия и славянофильство отождествлялись ЛЦК с Востоком) была включена поэтому в чрезвычайно насыщенный культурно-политический контекст. Своеобразие его в эпоху нэпа, на мой взгляд, заключалось в том, что к традиционным, хотя и по-новому (в том числе подцензурно) окрашенным словам, исходившим из «западнического» и «славянофильского» лагерей тогдашней России (власть, как могло показаться, придерживалась мудрой, срединно-государственной линии), прибавились амбициозные слова, вновь зазвучавшие с нерусских, национальных окраин, и в словах этих был сугубо враждебный центру, односторонне «восточный» или «западный» смысл.
Мирсаид Султан-Галиев, видный функционер наркомата национальностей, поздно пришедший к марксизму от тюркского национализма, но зато очень рано, уже в 1923 году, посаженный в тюрьму, предлагал центральной власти переориентировать свою политику в восточном направлении. Судя по всему, планы у него были далеко идущие. Он надеялся, что тюркоязычные мусульманские народы России, а в перспективе и вообще народы Востока — Индия, Персия, Турция — смогут использовать большевиков в своих целях и с их помощью освободиться от колониального давления Запада. Следовало поэтому поторопиться с мировой революцией, но только объектом ее пространственных вожделений надлежало стать Востоку. Обосновывалось это вполне рационально и в духе времени: «Мы должны твердо и навсегда запомнить одно: Восток в целом является основным ресурсом питания международного империализма и в этом отношении в обстановке общемировой социалистической гражданской войны является крайне выгодным для нас и крайне невыгодным для международных империалистов фактором в нашем столкновении с ними. Лишенный Востока и оторванный от Индии, Афганистана, Персии и других своих азиатских и африканских колоний, западноевропейский империализм должен будет зачахнуть и умереть своей естественной смертью»[16]. Но так или иначе, русской и европейской революциям не миновать Востока. Ведь даже если бы рабочему индустриально развитых стран Запада посчастливилось одержать победу над своей буржуазией, то последняя перешла бы к концентрации сил на восточных окраинах, а в случае самого неблагоприятного исхода не постеснялась бы использовать вековую вражду Востока к Западу как носителю колониального гнета и — «организовать поход чернокожих на Европу»![17]
На первый взгляд сходный круг идей, переводя их в практическую плоскость, развивал тогда же Лев Троцкий. Он утверждал в своем секретном меморандуме в ЦК РКП(б), что дорога на Индию может оказаться более короткой, чем путь в советскую Венгрию, а международная обстановка складывается таким образом, что марш-бросок на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии. (Вспомним, между прочим, и «дранг нах остен».) Троцкий исходил из реальной ситуации. Революция на Западе, которая, согласно пророчеству Розы Люксембург, процитированному Альбером Камю в «Бунтующем человеке», должна была распрямиться во весь рост и с наводящим ужас грохотом протрубить во все трубы: я была, я есть, я буду, — эта революция провалилась. Всплеск радикальной активности в Европе в 1923 году возродил классические марксистские представления о штурме неба над головами жителей индустриальных держав Запада, но и эта волна улеглась. Неизбежной поэтому казалась восточная альтернатива, тем более что и она укладывалась в привычные схемы — метрополии, колонии, сырьевые базы, рынки сбыта.
Однако, несмотря на кажущуюся близость доктринальных установок Троцкого и Султан-Галиева в области восточной политики советской власти, эти люди имели в виду совершенно различные цели. Пропагандируемый председателем Реввоенсовета индийский и вообще восточный анабасис Красной Армии предполагал раздувание едва тлеющих углей и поленьев из мирового революционного костра, совсем недавно еще так весело трещавшего, а теперь отбрасывавшего только бледную, немощную тень. Перманентная революция являлась для Троцкого самодостаточным процессом, значительно более интересным, чем последующее мирное строительство на завоеванных в результате сабельных походов восточных и западных землях. В целом же все эти кровью умытые территории должны были трансформироваться в сверхнациональные республики социалистических советов, как потом называл подобного рода образования Максим Горький. Индустриальные пролетарские страны Запада и избавленные от колониализма аграрные пространства Востока предстояло скрепить и объединить в единое целое замковым камнем универсальной идеологии, политики и социального устроения.
Султан-Галиев мечтал о другом. Если попытаться распрямить его мысль, то приходится признать, что пером теоретика водила неприязнь представителя Третьего мира к миру Первому, подмявшему под себя Восток, и прежде всего Восток исламский, в том числе и советский. Революционный бросок в восточном направлении, который он предлагал власти, поэтому вовсе не имел целью социалистическое преобразование колониальных аграрных просторов, но означал освобождение Третьего мира, принесенное на евразийских штыках большевизма. Он утверждал, что европоцентристский марксизм — идеология индустриального общества, Первого мира — плохо приспособлен к азиатской действительности, корежит ее и насилует. Нужен другой, национальный, азиатский коммунизм (ему будут внятны «слова деревенские и лесные» — Джамбаттиста Вико), специфическая доктрина аграрного, дотоварного социума, призванная идеологически обосновать особый путь советской мусульманской ойкумены — последней надлежало стать автономной. Поэтому необходимо создать независимую от Центра компартию со своим ЦК; и сформировать собственную Красную армию под началом местных командиров; и подумать над образованием Колониального интернационала, неподотчетного Коминтерну; и — венец султан-галиевского утопического творчества — воплотить в жизнь проект единого государства тюркоязычных советских народов, Республики Туран, территория которой простиралась бы от Казани до Памира![18] Первое впечатление — типичный радикальный национал-коммунизм — недостаточно, ибо не учитывает очевидных следствий этих проектов, следствий, которые, я в этом уверен, были ясны Султан-Галиеву и принимались им. Речь идет, конечно же, о том, что в независимой республике Туран с советской властью и коммунистической идеологией уж как-нибудь разобрались бы.
