— Вы ведь уже были тут вчера утром?
— Да.
— Я очень рад, что вы снова пришли, Стефани.
И его губы расплылись в улыбке.
Стефани не знала, что сказать: ее тронуло, что человек, которого мучают боли после тяжелейшей травмы, находит в себе силы говорить приятное. Этот пациент не похож на других.
«Наверное, он и вчера это сказал, — решила она, — какую-нибудь любезность в этом духе. Да, конечно, тут и думать нечего».
Успокоившись, она поддержала разговор: они поболтали о том о сем, о предстоящем лечении, о больничном распорядке и о том, что с завтрашнего дня к нему начнут пускать посетителей. Прошло несколько минут, Стефани перестала смущаться и совсем освоилась. А потом — она так и застыла — он опять сказал:
— Повезло, меня лечит красивая женщина…
На этот раз Стефани была уверена, что не ослышалась. Ну не с ума же она сошла. Одна и та же фраза — вчера, сегодня. И обращается именно к ней.
Стефани наклонилась, чтобы рассмотреть выражение его лица: чувственность разгладила его черты, подтверждая сказанное, губы набухли; и хотя глаза были закрыты повязкой, казалось, он с удовольствием смотрит на медсестру.
Что делать? Она не могла продолжать разговор. Ответить на комплимент? Но мало ли что он тогда еще прибавит? И куда это их заведет?
Все эти вопросы ставили ее в тупик, и она просто выскользнула из палаты.
В коридоре Стефани расплакалась.
Ее коллега, Мари-Тереза, чернокожая мартиниканка, увидев, что Стефани сидит на полу, помогла ей встать, дала платок и отвела в каморку, где хранили перевязочный материал, — это было тихое местечко.
— Ну, рассказывай, милая, что случилось?
Неожиданное участие вконец расстроило Стефани: она разрыдалась, уткнувшись в пухлое плечо напарницы, и, наверно, так и рыдала бы без конца, но ее успокоил аромат ванили, исходивший от кожи Мари-Терезы, — это напоминало детство, праздники у бабушки с дедушкой или йогуртовые вечеринки у подруги Эммы, жившей по соседству.
— Ну что с тобой, что такое страшное приключилось?
— Не знаю.
— Работа или личное?
— И то, и другое, — вздохнула Стефани, хлюпая носом.
И чтобы привести себя в порядок, с шумом высморкалась.
— Спасибо, Мари-Тереза, мне уже лучше, правда.
Но хотя остаток дня глаза ее оставались сухими, лучше не становилось; главное, она не могла понять, что такое с ней было.
К двадцати пяти годам Стефани постигла немало премудростей, чтобы стать медсестрой, а вот саму себя она знала плохо. Почему? Она как-то побаивалась себя, держала дистанцию — как ее мать, которая не слишком благоволила к дочери. Да и могла ли она себя ценить, если даже человек, который дал ей жизнь и уж точно должен был любить собственного ребенка, ругал ее при каждом удобном случае? Ее мать, Леа, не считала дочку ни красивой, ни умной и даже никогда не давала себе труда это скрывать; каждый раз, наорав на нее, она добавляла: «А что? Если я ей мать, то что же, я врать, что ли, должна?» Материнская оценка, хоть и слегка видоизмененная, передалась дочери. По части ума Стефани обошла мать: у Леа не было образования и она всю жизнь торговала одеждой, а Стефани сдала экзамены на аттестат, потом получила диплом медсестры; но что до красоты, тут она просто переняла материнские взгляды. У красивой женщины обязательно худощавая фигура, узкие бедра, острые грудки — все, как у самой Леа. Стефани же не была красивой, она ведь толстая — это часто повторяла ее мать. «Двенадцать лишних килограммов, а ростом-то она всего на семь сантиметров выше!»
Понятно, что Стефани всегда отказывалась, когда Леа предлагала ей «заняться собой»: боялась выставить себя на посмешище. Она была уверена, что кружева, шелк, прически, шиньоны, кольца, колье, браслеты, серьги или бусы будут выглядеть на ней так же нелепо, как на переодетом мужчине; хоть она и родилась женщиной, но женственной себя совершенно не ощущала. Белый халат и брюки — это ее устраивало, и, когда она расставалась с ними в больничной раздевалке, их сменяло нечто похожее, только черное или темно-синее, да и с обувью все обстояло примерно так же: в больнице — сандалии без каблуков, для улицы — массивные белые кроссовки.
Что же принесло ей происшествие в палате 221? Радость или разочарование? Радость, что тебя считают красивой? Разочарование, что так может думать только слепой?
Похоже, все эти непонятные чувства возникли из-за того, что пошатнулись самые основы ее представлений о себе, — рассуждала Стефани, укрывшись одеялом с головой, — слова Карла выводили ее на рынок привлекательности, огромное залитое солнцем пространство, где женщины нравились мужчинам; но ведь она считала, что к ней это не относится, держалась в стороне, она уже сказала себе, что на нее никогда никто не посмотрит, никому не придет в голову объясняться ей в любви. Стефани уже совершенно образумилась, если можно назвать «образумившейся» девушку, которая никогда и не совершала ничего безумного. Ее сдержанность происходила от комплексов, она не позволяла себе ничего: избегала праздников, ни разу не была ни в баре, ни в ночном клубе. Конечно, ей случалось, в кино или читая роман, размечтаться о романтических отношениях, но она знала: все это только фантазии. В жизни ничего такого быть не могло.
Во всяком случае, в ее жизни.
Как старушка, давно вышедшая на пенсию, она считала, что все в ее жизни уже определилось, она никому не интересна, собственное тело казалось ей чуть ли не мертвым, и вдруг ее сбивают с толку, говорят, что она хороша собой. Это было неожиданно, невероятно и жестоко.
На следующее утро по дороге на работу она решила, что, если Карл опять возьмется за свое, придется его осадить.
Медицинская рутина заполняла ее жизнь. Едва шагнув в ворота больницы Сальпетриер, которую охраняли, словно казарму, она попадала в другой мир, в город внутри города — ее собственный. Здесь, за высокими стенами, ограждавшими это царство медицины, было все: газетный киоск, кафе, часовня, аптека, столовая, социальные службы, кабинеты администрации, залы для собраний, ну и множество отделений, где лечили все болезни на свете; в садиках стояли скамейки для тех, кто устал прогуливаться, на клумбах пестрели самые разные цветы, в траве прыгали птички; здесь, так же как и снаружи, сменялись времена года: зимой был снег, летом — жара; праздники отмечали течение времени: Рождество, день летнего солнцестояния; люди здесь появлялись на свет, лечились, умирали, иногда сюда попадали даже знаменитости. Своя маленькая вселенная внутри большого города. Тут Стефани не просто существовала, но и была кому-то нужна. Дневные часы спрессовывались, запечатывались обходами, процедурами, походами в сестринскую, измерениями температуры: зачем ей какая-то еще жизнь, жизнь вне больницы?
Ощущение, что она кому-то нужна, наполняло ее гордостью и заменяло все, чего ей недоставало. «Некогда думать о себе, дел и без того хватает», — твердила она себе, когда наваливалось одиночество.
— Здравствуйте, Стефани, — улыбаясь, произнес Карл, хотя она только вошла и еще не успела даже рта раскрыть.
— Здравствуйте. С сегодняшнего дня к вам будут пускать посетителей.
— Боюсь, что так.
— Почему боитесь? Вас это не радует?
— Да уж, будет жарко.
— Что значит «жарко»?
— Вам это, наверное, покажется забавным. А вот моим посетительницам, думаю, придется несладко, да и мне тоже.
— Каким посетительницам?
— Не догадываетесь?
— Нет.
— Тогда потерпите немного — скоро развлечетесь.
Стефани не хотела продолжать этот разговор и принялась за работу.
Он улыбался.
Пока она крутилась у кровати, его улыбка делалась все шире.
Она поклялась себе не задавать вопросов, но в конце концов не выдержала и воскликнула:
— Что это вы так улыбаетесь?
— Мной занимается красивая женщина…
— Откуда вам знать? Вы же меня не видите!
— Я вас слышу и чувствую.
— Как это?
— По голосу, по вашим движениям, по тому, как колеблется воздух, когда вы ходите, а главное — по запаху, я чувствую, что вы красивая женщина. Я в этом уверен.
— Скажете тоже! А если у меня на носу бородавка или фиолетовое пятно?
— Вряд ли.
— Все шутите!
— Ладно, отвечайте, есть у вас на носу бородавка?
— Нет.
— А фиолетовое пятно?
— Тоже нет.
— То-то и оно! — заключил он, довольный, что оказался прав.
Стефани рассмеялась и вышла.
В отличие от вчерашней смены, сегодня остаток дня она провела в хорошем настроении, к ней вернулась природная веселость.
К вечеру, переходя из палаты в палату, она поняла, о чем ее предупредил Карл (забавно, кстати, что его имя пишется на немецкий лад, с «К», а не «Ch»)… В холле больницы семь молодых женщин, одна краше другой, с ненавистью пожирали друг друга глазами, роскошные, как манекены в витрине или кинодивы, пробующиеся на главную роль. Ни одна из них не могла подтвердить официальных родственных связей с Карлом, кроме высокой ослепительно-рыжей девицы, которая чванливо представилась старшей медсестре как «экс-супруга» и получила право первенства. Она удалялась по коридору, а остальные шесть — любовницы, — пожав плечами, продолжали обмениваться ледяными взглядами. Может, они только сейчас узнали о существовании друг друга? Интересно, эти романы происходили по очереди или одновременно?
