— Вы врач?
— Да.
— Мне надо увидеть Наташу Плеханову.
— А… Бедная девочка. Кто вы ей? Отец? — он подошел ближе.
— Почти. Я — её учитель.
— Послушайте, уважаемый, сюда и родных то не пускают!..
— Нет, это вы послушайте! — я пристально посмотрел ему в глаза. — Дайте мне всего пару секунд. Я хочу видеть, что эти ублюдки с ней сделали.
Я говорил не громко, но, наверное, достаточно мрачно, потому что доктор колебался всего мгновение, затем просто кивнул на третью палату слева, куда я тут же и направился.
Палата походила на отсек космического корабля. Яркий неоновый свет, сотни мигающих и пикающих индикаторов, шуршание мехов аппарата искусственной вентиляции. Наташа выглядела точь-в-точь так, как я и предполагал. Даже хуже. Бинт на правой брови и левой скуле пропитался мазью, и лоснился, словно там были гнойные фурункулы; если грудная клетка девочки и вздымалась, то я не мог этого заметить, и казалось, что Наташа на самом деле мертва, мало того, — её нет вообще, а вместо неё положили восковый манекен, какой-то нелепый и жуткий реквизит из мрачного триллера про маньяка-убийцу. Я почувствовал, что ещё немного, и сам впаду в кому; поспешно вышел в коридор. Закрыв за собой дверь реанимации, оглянулся на сержанта, караулившего у входа, спросил:
— Тебя что, поставили её охранять?
— Вы кто? — проигнорировав мой вопрос, довольно жестко спросил он.
— Дед Пихто! Чего ты напрягся? Я — её учитель.
Несколько секунд парень взвешивал услышанное, затем сказал уже спокойно:
— Вы — Павел Грек? Наташка рассказывала про вас. Вы ей компьютер подогнали, и книги давали читать разные… Нет, я не на посту. Она… Наташа — соседка, на одной лестничной площадке живем, двери напротив. Я утром после дежурства сразу сюда, маму её, Веру Семеновну, сменил, она сутки без сна тут сидела, Наташу же ещё вчера утром нашли…
Вчера утром… Вчера было воскресенье, в лицее никто не мог обнаружить пропажи такой прилежной ученицы. Кроме матери, разумеется… Значит, все случилось в субботу вечером.
— Не знал, что у неё есть парень, — сказал я. Неделю назад такая новость вызвала бы во мне интерес, теперь она казалось совершенно незначимой.
— Да нет… — отозвался сержант с грустью. — Просто, выросли вместе. Она мне как сестра. С детства её защищал, ну… и вообще, присматривал.
— Да… вся беда в том, что когда ты действительно оказался нужен, тебя рядом не оказалось.
Ну за чем я это сказал? В чем виноват был этот юноша? Это только в голливудских сказках герой всегда появляется в последнюю минуту, чтобы спасти свою принцессу. В реальной жизни принцессу ждёт изнасилование, а то и смерть, потому что «герой нашего времени» занят. Занят работой, или семьей, или одиночеством, когда он прячется в своей квартире, глуша в одно лицо алкоголь, успокоенный непробиваемой логикой, что то, чего он не видит — не существует. Да, современный герой способен на подвиг и благородство, но он настолько упакован в броню благоразумия, что не знает, где своё благородство применить. Как бы там ни было, всё это было не важно. Вот этот парень, который готов был перегрызть глотки тем подонкам, — он безнадежно опоздал. И это изменит его, потому что это как раз то событие, которое формирует кокон — первый камень в Китайскую стену ксенофобии.
— Проклятые ублюдки! Подонки, отморозки! — рычал сержант, спрятав лицо в ладонях. — Я найду их! Я порежу их на лоскуты!..
Мне нечего было ему сказать, потому что и сам я испытывал примерно то же самое. Я положил ладонь ему на плечо и почувствовал, как его тело дрожит, — он и самом деле готов был порвать ублюдков на куски.
— Как тебя зовут? — спросил я только для того, чтобы что-то сказать.
— Сергей…
— Ещё увидимся, Серёжа, — заверил я его и побрел к лифту, не представляя, куда мне идти, неверное — домой.
На следующий день я на работу не пошёл, и на послезавтра тоже. Я вообще решил с преподаванием завязать. Хватит уже, наигрались. Телефон я не включал, а на звонки в дверь реагировал только Ларион, я же не помышлял никому открывать. Все, чем я был занят, это — своей собакой, выгуливал её, кормил, а все остальное время сидел на кухне с бутылкой коньяка и предавался депрессии. Я чувствовал себя героем романа Кафки, эдаким господином Г., которому отчаянно требуется попасть в Замок, попасть в который невозможно. Окружавшая меня реальность стояла вокруг Китайской стеной, и не было никакой возможности эту стену разрушить или преодолеть, чтобы вырваться в другую жизнь, — ту, где нет насилия, глупости и боли.
На третий день, возвращаясь с ночной прогулки с Ларионом, я заметил в почтовом ящике белоснежный конверт, избавленный от каких-либо марок, или даже надписей, и потому, очень не похожий на счета за квартиру или телефон. Я извлек его, и, зайдя в квартиру, вскрыл. На девственно чистом листе бумаги формата А4 было напечатано лазерным принтером имена и фамилии двух мужчин, совершенно мне не известных. Я таращился на этот лист минут пять прежде, чем до меня дошел смысл этого послания. На следующее утро, часов в семь, я отправился в дом Натальи Плехановой, но не к её матери, а в квартиру напротив.
На дверной звонок я давил несколько минут, наконец, дверь открылась, и моему взору предстал Сергей, одетый только в спортивные штаны. Выглядел он злым и раздраженным, как тысяча чертей, к тому же от него слегка попахивало перегаром. Он долго рассматривал меня, очевидно, пытаясь понять, кто я такой и что мне тут нужно.
— Вы, — не то спросил, не констатировал он.
— Ты ещё хочешь порезать ублюдков на лоскуты? — спросил я, и потому как он задохнулся, понял, что — да, его желание мести не улетучилось.
Я протянул ему лист бумаги, Сергей развернул его и долгую минуту молча рассматривал, затем поднял на меня глаза — в них пылал огонь.
— Я стар уже для преследования, — сказал я ему. — Но если найдешь ублюдков, дай знать, я поучаствую.
Он кивнул, свернул лист вчетверо, спрятал в кармане штанов.
— Только без проколов, — добавил я. — Убедись на сто процентов, что это они.
— Не беспокойтесь, — ответил он уверенно, — все будет чётко.
Я протянул ему клочок бумаги с номером моего мобильного, развернулся и пошел домой.
Правильно я поступаю или нет, меня не интересовало. Наташа могла и не очнуться, кома — это лотерея с высоким процентом проигрыша, а правосудию требуются факты, улики, свидетели, — слишком много составляющих, слишком сложное уравнение, чтобы результатом однозначно стал обвинительный приговор. А ублюдки были виновны, и должны были понести суровую кару. Как не крути, а правосудие и справедливость — это не одно и то же.
Но Сергей мне не позвонил. Возможно, он не хотел, чтобы в столь щепетильном деле принимал участие мало знакомый ему человек. Я ждал до пятницы, затем понял, что звонка не будет, и все что мне оставалось — покупать газеты и читать колонку криминальной хроники. И уже в воскресной газете я нашел заметку о двадцати трех летнем парне, бросившемся под поезд. Его имя стояло первым в списке, который я передал Сергею. Приложил ли мой знакомый сержант ППС к этому руки, или отморозок, захлебнувшийся ужасом содеянного, сам покончил с собой, мне было без разницы, — ублюдок получил по заслугам, и я не сомневался, что вскоре подобная участь настигнет и второго отморозка.
Удовлетворения не было, но я на него и не рассчитывал, потому что месть никогда к нему не приводит. Если по улицам города носится стая бешеных псов, их нужно локализовать и пристрелить, — это вопрос не справедливости, и тем более не этики, это вопрос самосохранения, и, как следствие — выживания вида. Мы хотим быть гуманны, а потому даём бешеным псам возможность реабилитации, тем самым превращая гуманизм в чудовищный фарс. Наш гуманизм — это иллюзия. Я не верил в него, и был твердо убежден: смертельно опасное заразное животное всегда заслуживает сиюминутной смерти.
Я долго лежал на диване, с горечью ворочая в голове все эти мысли, пока не забылся хмельной дремотой. Разбудил меня пёс, он тявкал и цокотал когтями о пол. Я открыл глаза и узрел Алёну; она сидела в кресле и спокойно дожидалась моего пробуждения, а Ларион радостно прыгал вокруг незваной гостьи.
— Что ты тут делаешь? — спросил я, переводя себя в сидячее положение, и размышляя, каким образом Алёна умудрилась просочиться сквозь запертые двери. Но затем я вспомнил, что у Михайловых всегда были запасные ключи от моей квартиры.
— Пришла узнать, живой ли, — отозвалась Алёна. — На работу не ходишь, на звонки не отвечаешь.
— Скорее живой, чем мёртвый.
— Ты плохо выглядишь. Уже все деньги пропил?
Во мне начала подниматься волна раздражения.
— Я уже взрослый, мамочка! — довольно грубо бросил я и пошел в ванную. — И вообще, уходи домой.
