— Риген верно говорит, — сказал отец. — Ты хочешь, чтобы он стал таким, как я или как Риген, получал бы деньги за то, что весь день просиживает задницу? Я бы знал, что выбрать.
— Мистер Риген работает, — сказала мать. — Просто это другая работа, вот и все.
— Ну ладно, — сказал отец. — Кому и судить, как не тебе. Ты же у нас образованная.
Мать в отличие от отца училась в школе до пятнадцати лет. В комоде наверху хранилось свидетельство, сообщавшее гравированным каллиграфическим почерком, что она преуспела в родном языке, естествознании и домоводстве.
— Однако задания для подготовки к экзаменам ему давал отец — едва мать предлагала какую-нибудь тему для сочинения, отец обходил стол со словами: «Это его ничему не научит», твердо клал на лист маленькую мозолистую руку, всю в ссадинах, с ногтями, черными от угля, и печатными буквами, фыркая и пыхтя, выводил у верхнего края: «ФУТБОЛЬНЫЙ МАТЧ», «ВОСКРЕСНАЯ ШКОЛА», «ПОЕЗДКА НА АВТОБУСЕ». Часто он стоял позади его стула, дожидаясь, пока он начнет, а тогда слегка нагибался и смотрел, как на бумаге появляются слова. Или отходил в сторону, насвистывая сквозь зубы, и, подождав немного, кричал:
— Будешь столько времени раскачиваться, так, черт подери, экзамен кончится, прежде чем ты начнешь!
— Надо же ему подумать, — говорила мать. — А оттого, что ты стоишь у него над душой, толку все равно не будет.
— А если я не буду стоять у него над душой? Он и не начнет даже. — Но он все же отходил, подхватывал на руки Стивена, который уже умел бегать, поднимал его повыше и говорил: — Вот когда ты возьмешься за учебу, только искры полетят. Мы им еще покажем. Черт подери, так оно и будет.
У Стивена были отцовские голубые глаза, но лицо круглое, как у матери, с таким же вздернутым носом и таким же выражением — словно внутри пряталось застенчивое, почти немое существо и робко выглядывало наружу. Он начинал говорить, и мать, когда давала ему что-нибудь, несколько раз повторяла название предмета и кивала. А играя во дворе с малышами из соседних домов, Стивен разговаривал совсем свободно — он бегал, вскидывая короткие, чуть кривые ножонки, и кричал: «Моя! Моя!», или какому-нибудь мальчишке постарше: «Брось! Брось!»
— Скажи «Колин», — просила мать.
— Колин, — говорил он, задирая голову и сосредоточенно сдвигая брови.
Пока Колин дописывал сочинение, отец обычно уже начинал собираться на работу и, натягивая брюки или застегивая рубашку, заглядывал ему через плечо, чтобы проверить, много ли он написал, перевернул ли страницу. Он глядел на строчки ровных, неторопливо выведенных букв и говорил:
— Две страницы! За десяток слов тебе никто отметки не поставит.
— Да оставь его в покое, — говорила мать.
— Нет уж! — говорил отец. — Если человека оставлять в покое, он никакого образования не получит.
Он принес из конторы красный карандаш, чтобы проверять сочинения, и в ожидании нетерпеливо чинил его над огнем, оборачивался и спрашивал:
— Ну, кончил? Мне через полчаса на работу. — Он взглядывал ему через плечо, смотрел на часы и говорил: — Вот допишешь это предложение, и хватит!
Не успевал Колин встать, как он садился на его стул и добавлял:
— Ты не уходи. Будем разбирать ошибки.
Он читал, прищурившись, кривя губы, а когда сомневался, то оборачивался и спрашивал:
— Как пишется «шествие», Элин?
А когда мать, продолжая гладить или мыть посуду и даже не подняв головы, отвечала, он говорил:
— Разве там нет еще одного «вэ»? — и нетерпеливо добавлял, когда она начинала объяснять: — Да ладно, ладно. Я же просто спросил. Лекции мне слушать некогда.
— Так хочешь ты знать или нет?
— Ну, ладно, — говорил он и сильнее прижимал к бумаге кончик красного карандаша, старательно перечитывая каждое слово, которое написал сам, и в конце каждого предложения, если считал его правильным, ставил маленькую галочку. — Это правильно, — говорил он про себя, — и это.
Ему очень нравилось писать красным карандашом, и свободное место внизу он использовал для пометок: «Превосходно», «Можно было бы и лучше», «Не думаешь о том, что пишешь» или: «К экзаменам надо готовиться больше». Рядом он ставил отметку по десятибалльной системе. Из принципа он никогда не ставил ему ниже трех и лишь редко — выше семи. В заключение он выводил большую галочку, начиная ее в нижнем левом углу и доводя почти до верхнего правого, и с росчерком ставил свои инициалы: Г. Р. С. — Гарри Ричард Сэвилл.
Некоторое время спустя, когда ему надоело читать сочинения Колина, он принес домой учебники по математике, которые взял у приятеля на шахте. На внутренней стороне переплета каждой книги была карандашная надпись печатными буквами «КНИГА СЭМА ТЁРНЕРА», а в двух под надписью были нарисованы женские фигуры, которые отец попытался стереть, но безуспешно.
Простые и десятичные дроби, на которые было большинство задач, они в школе еще не проходили, и он растерянно смотрел на цифры, которые выглядели непривычно маленькими и стояли друг над другом. Отец тоже в них не разбирался и сначала брал книгу сам, садился в кресло у огня, списывал цифры, кашлял, осыпал их сигаретным пеплом, стирал, охал, и часто сердито притоптывал ногой и чесал в затылке.
— Дай-ка я погляжу, — говорила мать.
— Черт подери! — говорил он, отдергивал книгу или прикрывал ее ладонью. — Я этим занимаюсь или не я?
— Ну, ты, — говорила она.
— А тогда не мешай.
Она возвращалась к своей работе, а он охал, притоптывал, потом вскакивал, бежал к столу и переписывал для Колина примеры на клетчатую бумагу из блокнота, который когда-то принес с шахты, чтобы рисовать изобретения. При этом он чесал в затылке так, словно опасался, что их вообще решить нельзя.
Потом списывал тот же пример для себя и принимался решать его на краешке стола — шептал что-то, охал, стирал. Потом поднимал голову, спрашивал Колина, решил ли он, и услышав, что нет, с облегчением возвращался к своим вычислениям. Когда он подходил проверять пример, то ни на секунду не присаживался, точно ожидая, что его самого вот-вот поправят. Он то нагибался через плечо Колина, то возвращался к своему листку на другом конце стола, сверялся с ним, а потом ставил галочку или крестик.
Примеры становились все сложнее, терпение отца истощалось, а Колин после целого дня в школе уставал все больше, и мать начинала возражать против их занятий. Часто, когда Колин ложился спать и нерешенные примеры роились у него в голове, он слышал их раздраженные голоса на кухне. Отец говорил:
— Ладно, я больше палец о палец не ударю. Пусть идет работать в шахту, как все остальные. Чем он лучше-то?
А когда он утром спускался вниз, мать говорила, едва отец возвращался с работы:
— Вовсе ему не обязательно идти работать в шахту.
— А какую еще он тут работу найдет?
— Не знаю, — говорила она, а отец снимал башмаки, хватал красный карандаш и брался за примеры, не доделанные накануне, или вытаскивал из жилетного кармана решение, написанное для него кем-то на работе. — Что толку его заставлять, — добавляла она, если он не может.
— Нет, может, — говорил он. — А путается он потому, что ты кудахчешь вокруг него, как наседка.
— Нет, не может, потому что устает, — говорила она и брала на руки Стивена, который всегда начинал плакать, когда они ссорились, и цеплялся за ее юбку.
— Пусть лучше сейчас устает, зато потом не будет уставать, как я устаю.
— Так ты давай ему время подумать, не подгоняй его.
— Да кто его подгоняет, — говорил отец и топал ногами в носках, но никакого звука не получалось, и тогда он ударял кулаком по столу так, что дребезжали чашки. — Черт меня подери, — добавлял он, — если я не разберусь в какой-то там запятой и в числителях со знаменателями.
А в другие дни, когда Колин входил в кухню, отец поднимал голову от тарелки, мигал ресницами, еще мохнатыми от угольной пыли, и говорил:
— Умножь две целых пять десятых на семь. В уме. Так сколько это будет? — и смотрел на него светло-голубыми глазами в черных ободках. Потом, услышав его ответ, быстро опускал их, говорил: — Ну правильно. — И тут же. — Как пишется «география»? Побыстрей, побыстрей. Да разве же там «е», а не «и»! — Раздраженно мотал головой, когда мать его поправляла, и добавлял: — Я ж его просто хотел проверить! — и в ярости стучал кулаком по столу.
А потом у отца появилось другое занятие. Луг возле дороги, ведущей из поселка на юг мимо Клуба и Долинки, был разбит на огородные участки по пятьсот — тысяче квадратных ярдов, и по вечерам, а также утром в воскресенье мужчины отправлялись туда с лопатами и граблями вскапывать твердую землю бывшего коровьего пастбища. Отцу дали участок близко от дороги. Когда остальные приходили или уходили, он окликал их, и часто Колин, который помогал ему нести лопату, оставался копать один. Отец сидел у живой изгороди, курил и разговаривал с мистером Стрингером, или с мистером Батти, или с мистером Шоу.
