Молчание. Она спрыгнула вниз и обвила руками меня.
— Па, почему ты не уходишь к этой девчонке? С ней ты такой счастливый!
— Эллен, — обратился я к ней, — по-моему, в мире не найдется такого умника, который бы точно знал, что хорошо для другого человека. А о матери и обо мне ты ничего не знаешь, ничего.
Она вымыла свой бокал, чтобы не осталось следов.
— Эллен, — сказал я, — я не сержусь на тебя.
Она чмокнула меня в щеку и сказала: «О’кей». Но голос у нее был грустен. Она ушла.
Оставшись на кухне один, я отпробовал баварского торта — сладкое успокаивает мою душу.
Потом бродил по комнатам. Потом подошел к телефону и набрал номер Гвен.
— Привет, — сказал я.
— Эдди, с тобой что-то случилось?
— Нет, ничего. Я разбудил тебя?
— Издеваешься? Посмотри на часы!
— Около четырех.
— Что-то произошло?
— Произошло. Но сейчас не время.
— Флоренс?
— Да. Возникла одна проблема.
— …
— Несколько дней придется не видеться. Завтра позвоню и все расскажу. Хорошо?
— Хорошо.
— Я вешаю трубку.
Она промолчала.
— Клянусь, разговор очень серьезен. Возникла проблема.
Она снова промолчала, я попрощался и повесил трубку.
Звонить отсюда всегда опасно, Флоренс может взять трубку параллельного телефона наверху.
На следующее утро, позвонив Гвен из офиса, я узнал от девчонки-привратницы, что Гвен купила билет на самолет до Нью-Йорка. А в полдень в офис пришла телеграмма уже из Нью-Йорка. «Теперь у тебя никаких проблем». Без подписи.
Сигареты «Зефир» молниеносно вылетели у меня из головы. Я прошел к себе в кабинет и выслушал Сильвию, секретаршу, передавшую, что звонила миссис Андерсон и что дома лежит от нее записка. Звучала информация как-то угрожающе. Но что бы там ни было, мне было абсолютно безразлично. Меня устраивала уютность моего рабочего кресла. Из резинки я соорудил рогатку, привязав концы к пальцам, выпрямил горку скрепок и начал вести обстрел: рекламы «Зефира», бесчисленных фотографий собственной персоны, произносящей спичи по случаю разных торжеств. Флоренс и Эллен я пощадил. Самыми внушительными скрепками были обстреляны снимки мистера Финнегана, подписанные им лично. Затем я повернулся к окну и начал стрелять по человечеству в целом. Сильвия вела за мной наблюдение. И до тех пор пока она не прокашлялась, мне как-то не приходило в голову, что я не один.
— Что такое, Сильвия?
— Э-э… Может, вы отдохнете сегодня?
— Почему?
— Э-э… миссис Андерсон…
— Что она сказала?
— В общем-то, ничего конкретного, но она…
— Сильвия, не будем играть в кошки-мышки. Она сказала вам массу конкретного, а вы, я вижу, и не собираетесь напрягать голосовые связки?
— О нет, сэр, только…
— Соедините меня с миссис Андерсон!
— Я не могу…
— Вы знаете, где она, шевелитесь же, Сильвия!
— В данную минуту не могу, она в машине, едет…
— Другими словами, вы знаете, где она.
— Мистер Андерсон, если вы думаете, что мне нравится мое подвешенное состояние — между вами и миссис Андерсон, — то вы глубоко ошибаетесь.
— Я вовсе не заблуждаюсь, а уверен. Но советом вашим воспользуюсь. Домой поеду и записку прочитаю.
Записка гласила: «Несколько дней меня не будет дома. Я — у Беннетов». Обычной подписи, с любовной фразеологией, не было.
Новая служанка ничего не знала, кроме того, что леди сказала, что ее не будет несколько дней, но она будет звонить каждое утро и говорить, какое блюдо приготовить для меня вечером. Сегодня она состряпала мой любимый пирог.
Время от времени в Южной Калифорнии погода чудит. Становится мокро и прохладно, как зимой. Все напоминает вам Восток, и вы начинаете испытывать гнетущие чувства, самые разные: ностальгию, печаль, ощущение, будто вы на работе, будто покидаете город — каждый раз разное! Тот день был именно таким. Дул холодный, пронизывающий ветер. Он напомнил мне ветры Новой Англии. Даже набросал листьев в бассейн. А я и не представлял, что эти деревья теряют иногда листву.
Плохая погода делает из меня меланхолика, другими словами, человека. Неужели ощущать себя оптимистом естественно? Неужели дружелюбие — неотъемлемая черта человека? Неужели человек постоянно должен любить кого-то? Или постоянно быть со всеми в приятельских отношениях? По-моему, наоборот — естественно быть эгоистом, злюкой, нытиком и упрямцем. Самым неестественным в мире голосом обладает оператор отеля «Беверли-Хилз» — он всегда дружелюбен!
Голос Ольги Беннет (я дозвонился) звучал слишком возбужденно и радостно. Где-то слышалось звяканье посуды и радостные возгласы — пиршество. Девчонки без мужей наслаждались коктейлями.
— Что пьем? — спросил я Флоренс, когда она взяла трубку.
— «Кровавую Мэри», — ответила она.
— Намешали крови мужей?
— Эванс! Мы с симпатией и любовью относимся ко всему роду человеческому. И даже к мужьям!
— Почему уехала? — спросил я.
— Не вешай трубку, дорогой, я возьму параллельный. — Я услышал чей-то шепоток, приглушенную болтовню, потом трубку взяла Ольга и сказала:
— Эванс… сейчас она возьмет. Отнесись к ней хорошо, слышишь? — Из чего мне стало ясно, что Флоренс облегчила сердце от начала и до конца. В этот момент Флоренс взяла трубку параллельного телефона. Ольга заверещала: — Все, все, я отсоединяюсь! Люблю вас обоих! — И повесила трубку.
Перед тем как Флоренс открыла рот, я вставил:
— Что сказал доктор Лейбман?
Я знал, куда направлять разговор.
— О, ты знаешь, — клюнула она, — совета от него не дождешься. Он сидел, глядел на меня и улыбался. И это было замечательно с его стороны — все сразу стало на свои места. Затем он, конечно, спросил, а что я сама думаю? И я поняла, что, когда он такой неопределенно-ласковый, он хочет, чтобы я сама задумалась. Поэтому я долго молчала, а он лишь выдавил из себя под конец, мол, мы сами не знаем выхода из положения, но можем испытывать немалое сомнение по поводу того вида восстановления наших с тобой отношений, как те, что были прошлой ночью. И еще, что, мол, сближение наше довольно естественно. Эванс, ты меня понимаешь?
— И затем он посоветовал тебе уехать?
— Нет. Я решила так сама. Ольга давно звала погостить, но, проснувшись сегодня утром, я обнаружила, что злюсь не знаю на что, нет, не на тебя, а на себя, и хотя доктор Лейбман практически ничего не сказал, я-то знаю его достаточно хорошо, чтобы по секрету сообщить, что он был зол на меня и даже немного, вполне возможно, негодовал!
— Как это невоспитанно с его стороны.
— Эванс, наш шанс, если он есть, в твоем визите к доктору Лейбману. В ином случае, по-моему, и шанса не будет.
Я промолчал.
— Эванс?
— Я слушаю.
— Это не его идея, заметь. Пациентов у него хватает и без тебя. К тому же давать консультации и мужу, и жене не в его обычае. Это моя идея. Эванс?
— Я слушаю.
— Я не настаиваю. Хочу, чтобы ты сам все обдумал и сам захотел. Но добавлю, то, что произошло вчера ночью, в принципе ничего не меняет. Пришло время серьезно подумать над нашими отношениями. Мне кажется, что мы можем чудесно жить вместе, но доктор Лейбман почему-то сказал, что я никогда, никогда не должна и мысли такой допускать, что я не могу прожить без тебя. Потому что это не так. И чем быть униженной подобным образом опять, сказал доктор Лейбман, мы…
— А он не так уж и мало наговорил!
— Эванс, не вижу повода для острот, тем более твоя враждебность к…
— Ладно, ладно. Флоренс, я думаю смотаться на недельку-другую в Нью-Йорк. На родителей взглянуть, да и с Колье нужно встретиться…
Я с удивлением услышал собственные слова — еще секунду назад я не планировал никакой поездки.
— По-моему, неплохо придумано, — сказала Флоренс. — Таким образом ты убиваешь двух зайцев — не будешь видеть ни ее, ни меня.
— Вот-вот, — сказал я.
Отцы, имеющие сыновей, не ставьте им в пример меня!!!
— У тебя также есть шанс…
— …подумать! — закончил я ее фразу.
— Правильно. Эванс, мне не дают покоя разные мысли. По пути сюда я чуть не попала в аварию. О чем-то задумалась и выехала на встречную полосу. Только этого не хватало! Вспоминаются слова доктора Лейбмана: «Никогда не говорите себе, что не можете прожить без него».
Доктор Лейбман занимал достойное место в моей жизни.
Наверно, и шальная мысль о Нью-Йорке возникла в пику ему. Потому что решиться на такое предприятие, будучи одному в доме, оказалось трудненько. Эллен с Роджером укатили на бергмановский Праздник изящных искусств. Я лопал пирог в одиночку. Потом пил в комнате. Заглатывая порции алкоголя, я все еще колебался, но набрал номер и заказал билет на одиннадцать. Потом пил еще и никак не мог прийти к окончательному решению. В комнате висела фотография Флоренс в серебряной рамке. Глаза на снимке выглядели изумительно — большие, сияющие, честные, добрые, полные чувства, которое она никогда не выплескивала в мир… только на меня. Я посмотрел на ее нос с большой горбинкой, такой неподкупный, такой римский (никогда не смогу простить ей брата ее деда по отцу, бывшего членом Верховного Суда). Затем изучил ее лоб — высокий, чистый, без морщин, волосы аккуратно зачесаны назад. Ни тени фривольности — святая простота. Мне пришло в голову, что она потому полностью доверилась доктору Лейбману, что не могла полностью довериться мне.
