Стоял неописуемый шум: всем уже было море по колено. Пол уходил у Давида из-под ног.
— Хватит. Остановите ее. Меня тошнит,
— Кто это сделал?
— Кто же еще, кроме Танжерца!
Давид повернулся в ту сторону, куда указывал палец. Урибе сидел на столе среди бутылок, скрестив на груди руки, окруженный почитательницами.
— Враки,—сказала одна из них.—Танжерец сидит спокойно и рассказывает нам разные истории.
Урибе ласково погладил защитницу.
— Спасибо, солнышко.
Кто-то остановил лампу. Привел в равновесие гирьки и водрузил на место упавшие подвески.
— Наконец-то,— раздался голос.
Незнакомая Урибе девушка раздвинула круг слушательниц и протянула ему рюмку водки, при этом она поднесла палец к губам.
— Вы только посмотрите на него. Сегодня он в ударе.
Урибе, увидев Давида, неприязненно поморщился.
— Звезды не благоприятствуют вам сегодня, поэт. Марс и Венера предаются любви прямо у вас под носом.
Девушка-защитница нетерпеливо торопила Урибе.
— Продолжай, Танжерец.
Урибе не обращал на нее никакого внимания, он с наигранной таинственностью говорил только для одного Давида.
— Готовьтесь. Настал ваш час.
Давид попытался поддержать шутку. Он даже силился улыбнуться.
— Хорошо. Я буду иметь в виду.
Девушки зашумели.
— Ну, давай же, Танжерец.
— Что сказано, то сказано.
— Что сказано? Что ты сказал?
— Самое основное.
Он вытер губы платком.
— Прежде всего, никакого потворства.
Он отошел от девушек, и Давид взял его под руку.
— Где остальные? Я только что пришел и вижу лишь тебя и Риверу.
— Агустин у себя в комнате. Он еще в кровати.
— А где Анна?
— Ее увела Лола. Уже целый час они где-то шушукаются.
Давид пошел в спальню Мендосы. Тот был одет, но еще не
вставал. Луч света, проникавший в приоткрытую дверь, словно разрезал Мендосу вдоль тела. Остальная часть комнаты была в темноте.
Мендоса вытряхнул пепел из трубки в урыльник. Сначала он делал это только из желания разозлить Лолу, но потом это вошло у него в привычку.
— Что с тобой? — спросил Давид
— Ничего. Просто скука одолела.
Мендоса подвинулся, освобождая место на кровати. Стоял полумрак, и Давид не сразу заметил в комнате еще одного чело-
века: это была женщина.
— Ты не знаком с Селиен?
Давид отрицательно покачал головой. Он с удивлением увидел, что женщина плачет. ^
— Я пришел поговорить с тобой.
Агустин подвинулся на кровати так, чтобы свет из двери не падал ему в лицо.
— Говори.
— Только наедине.
Мендоса махнул девушке рукой.
— А ну-ка выйди. Я потом тебя позову.
Незнакомка встала и осторожно вышла из комнаты. Давид так и не увидел ее лица.
— Ну. Мы одни.
Давид, не решаясь заговорить, грыз ногти. Всякий раз, сталкиваясь с Агустином, он чувствовал свою беспомощность.
— До меня дошли слухи, что на днях вы обсуждали вопрос о моем участии в покушении,— наконец сказал он.— Очевидно, мнения были разные, но мне на это плевать. Я уже привык к подобным выходкам, с тех пор как вас знаю. Но я хочу, чтобы ты запомнил одно: когда вы замышляли это дело, вы могли не посвящать меня, я бы не был на вас в обиде. Но раз вы меня втянули, а теперь вдруг меняете решение, потому что кто-то там с ним не согласен, я имею право знать об этом. Я участвую во всем наравне с вами, а значит, со мной должны обращаться как с равным. Если я дал согласие, вы не должны сомневаться в моем слове, и я требую от вас объяснений. Кто против моей кандидатуры, пускай скажет это мне в лицо, а не прячется за спинами других. И если кто докажет мне, что я не годен для подобного дела, я первый соглашусь с ним.
Давид старался говорить спокойно, но дрожащие руки выдавали его волнение. Сердце его бешено колотилось. Он повернулся так, чтобы Мендоса не мог разглядеть его лица.
— Ты ошибаешься,— ответил Мендоса.— Никто и не думал сомневаться в твоем слове. Тот, кто сказал тебе это, просто соврал.
Давид ожидал услышать что-то подобное и только крепче стнснул зубы. То, что так доверительно сообщил ему Паэс, не оставляло у него никаких сомнений. Давид не хотел сдаваться так быстро.
— Мне известно это из верного источника,— возразил он.— Поверь, я не сержусь на тебя. Каждый имеет право думать о другом все, что ему заблагорассудится. Я же только хочу иметь возможность оправдаться.
— Послушай, Давид. Когда я предложил совершить это покушение, я предоставил и тебе и всем вам полную свободу. Согласитесь вы или нет, мне было безразлично. Черт подери! Я бы все равно сделал это один или с Анной, как она хотела сначала, Я решил дать вам возможность отличиться, показать себя. Раз уж мы задумали это дело, мы его обязательно осуществили бы, не так ли?
Он говорил взволнованно, напористо; Давид уже давно не видел его таким. Мендоса вспомнил Барселону, тот день, когда они познакомились. Давид пришел с приятелем в университетское кафе и там встретился с Мендосой, которого окружали художники, поэты и анархисты. Они подружились года четыре тому назад, и эта дружба сыграла очень важную роль в жизни Давида. С первых же дней их знакомства Давид перестал быть послушным мальчиком, гордостью семьи, которого все ставят в пример другим, и сделался лентяем и бродяжкой, посредственным поэтишкой, заботившимся лишь о том, где бы выпить. Когда Мендоса перебрался в Мадрид, Давид последовал за ним. С удивлением он подумал, что и сейчас, в подобных обстоятельствах, он поступил бы так же. Как странно!
— В Барселоне,— продолжал Мендоса,— ты однажды тоже устроил мне такую сцену, и я тогда обозвал тебя дураком. Я хорошо помню, это было летним вечером, я провожал тебя до Пед- ральбаса, где ты жил вместе с бабкой. Я еще тебе сказал: «Наберись храбрости, если хочешь побороть самого себя; я верю, что ты храбрый парень. Мне было бы жаль обмануться в тебе». Так или что-то в таком роде, не помню. Но уже тогда у тебя была эта дурацкая привычка терзаться, и я хотел тебя предостеречь от нее. Тебе не хватает уверенности. А если ты не уверен в самом себе, нечего соваться ни в какие дела.
Мендоса говорил с ним, как с маленьким, как несколько лет назад, и Давид готов был расплакаться. Он вдруг понял, что хотел только одного — снова увидеть себя, как когда-то в детстве, ни от кого не зависимым.
Старый теннисный корт, посреди которого когда-то сфотогра-фировалась его мать, весь зарос бурьяном и кустарником;
несколько лет подряд здесь никто не играл. Площадка уже но была красной. Только несколько красноватых островков, сохранившихся рядом с дровяным сараем, напоминали о том времени, когда белая сетка разделяла надвое площадку, по которой скакали его тетушки, выставляя напоказ свои нижние юбки. Ветер развеял семена кустов, окружавших корт, и множество ростков пробивалось теперь сквозь утрамбованную розоватую корку земли. В углу корта, в круглом цементном водоеме плавали пучки зеленых водорослей — братья Давида любили вылавливать их прутиками,— в воздухе, точно маленькие вертолеты, роями носились стрекозы, подхваченные шаловливым вечерним ветерком.
Под кизиловыми кустами стоят три качалки: Агустина, Хуаны и его. Давид о чем-то рассказывает, над стаканом с вином жужжит шмель, ветер разносит острый запах олеандров. Хуана сидит между двумя юношами, она прекрасна, как никогда? единственное ее желание, чтобы Мендоса смотрел на нее такими же глазами, как Давид, и чтобы он находил ее такой же красивой, какой находит ее Давид. У нее белые, словно выточенные из слоновой кости, руки, и под ее легкой блузкой угадываются едва оформившиеся девичьи груди. Обычно она болтает без умолку, но теперь сидит молча. Давид боится, как бы Мендоса не принял ее за пустышку, и всячески старается представить ее в полном блеске, но вскоре замечает, что и без его усилий между ними уже возникла близость, и это открытие наполняет его грустью.
За два дня до этой беседы, спрятавшись в укромном уголке сада, Хуана и он выкурили пачку сигарет, которую Давид якобы стянул у отца, а на самом деле купил в табачной лавочке. Они уселись друг против друга так близко, что колени их касались, и Хуана, как обычно, принялась подтрунивать над его смущением. Он умел пускать дым носом и показал ей фокус, как пускать дым через глаза. От смеха у нее легко колыхалась грудь, и Давид вдруг почувствовал непреодолимое желание коснуться этой груди, обнять девушку и поцеловать. Хуана была худой, маленькой и бледнолицей. Она терпеть не могла, чтобы ее трогали, и избегала любого проявления нежности. Когда ее целовали подружки, она с отвращением отворачивала лицо. Хуана ненавидела своих одноклассниц, одетых в черное, точно маленькие монахини, с потными руками и розовыми щеками. Чтобы дотро-нуться до ее колена, Давид должен был сделать над собой нечеловеческое усилие; сердце его бешено колотилось. Хуана раздраженно смотрела на Давида своими тусклыми синими глазами и вдруг с неожиданной злостью приложила к его руке зажженную сигарету. Давид чуть было не вскрикнул от боли и не оттолкнул ее, но девушка крепко прижимала сигарету, так что у него выступили на глазах слезы. Наконец Хуана отняла сигарету.
