Вскоре в город ворвались зеленые. Красные, в том числе Моисей с Рахилью, бежали для подготовки обратного наступления. А раввина схватили зеленые бандиты и по неясным отголоскам содрали кожу с живого, приговаривая, что он под ней прячет золотые царские червонцы.
Когда вернулись красные, а с ними Моисей с Рахилью, они очень переживали. Жалели раввина. А с другой стороны, продолжали деятельность по выявлению врагов.
И вот разразилась трагедия. Их обоих вычистили из партии в 1927 году. Как еврейских националистов. Припомнили отца-раввина и другого отца-приказчика. Моисей писал в разные инстанции, что отец его погиб от зверских рук зеленых бандитов, а тесть был совершенно ни при чем по причине неизвестной болезни. Но партия ничего не слушала.
И на их — Моисея и Рахили — головы обрушился позор. От этого позора они с сбежали в Остёр. Потому что близко. Там родился я.
И мало того, в Остре их не оставляли привидения прошлого. Именно в Остре обосновался и пустил свои корни Соломон Вульф, бывший богатей. Когда до него дошло, что Рахиль Полиновская в Остре, он нахально явился к ней с провокационным разговором на еврейскую тему. Закрывали синагогу, а он хотел, чтобы не закрывали. И мутил воду среди евреев. А тут дочка бывшего сотрудника. На деньги Вульфа в гимназии училась. Преданность за все хорошее и так и дальше. Рахиль подвела его к порогу и громко выгнала, чтоб видели люди.
Люди видели.
И вот мои родители, которые к тому времени уже выучились на зоотехников, перебросились на животных. Работали добросовестно. Природный ум не давал им совсем пропасть, и они держались на одной ножке над пропастью между двумя сторонами одной медали.
Постепенно стали дома говорить по-еврейски. Чтоб я не понимал. Но в Остре не понимать по-еврейски долго — невозможно. И я стал понимать и тоже говорить на идише. Таким образом дома громких подозрительных разговоров они вести не могли ни на каком языке. Только когда оставались одни.
Из близко знакомых в Остре образовался только Винниченко, помощник отца и мамы в их профессиональной деятельности.
И вот папы нет.
И вот я лежу возле своей родной мамы Рахили и слушаю ее речи. И вся их жизнь промелькнула перед моим внутренним взором. Без учета Великой Отечественной войны.
Мама закончила свой рассказ такими словами:
— Как быстро, как быстро, зуннэлэ. Как быстро. Никто и представить не мог, что так быстро бывает.
И замолчала.
Я окликнул ее, но она не ответила. Задул каганец. Но не спал. Сон не шел. Пока в другой комнате не затихли Янкель с Наталкой.
Из нашего приезда в Рыков Янкель не сделал тайны. Никто не удивлялся, что в праздник у Наталки Радченко гости. К Янкелю и к маме уже привыкли, мама вроде родственница Янкеля. А я так Пришей-пристебай.
Первого числа к Наталке заглянул сосед. Поздоровался с Янкелем, с мамой.
Представился:
— Щербак Охрим Юхимович. Учитель из Козельца. Рыковский, с Наталкой в козелецкую школу бегали. Восемь километров туда — восемь сюда. А бывало, что сюда и десять. Так, Наталочка? — подмигнул он хозяйке.
Наталка по-дружески приобняла его за широкие плечи.
Я машинально ответил при пожатии:
— Зайденбанд Нисл. В гостях у Наталки.
Вижу, Янкель стал как земля.
Наталка быстренько взяла Охрима под ручку — и за стол. Закуска со вчерашнего, выпивка. А меня из горницы вытолкала:
— Иди до Рахили посиди. Поговори. Она скучает.
Шепотом. Даже и не шепотом, а шипением. Как огонь, когда водой заливаешь.
Я и сам понял свою глупость. Но мы ж с Янкелем заранее не обсудили. Тем более обидно, что в голове у меня всегда жило мое второе родное имя — Василь Зайченко. А тут не щелкнуло. Короткое замыкание.
Мама сидела на топчане. Я рядом на табуретке.
Мы смотрели друг на друга. Молчали. Я имел намерение погладить маму по голове или по рукам, но не смог. Она протянулась ко мне растопыренными пальцами. И я сумел только схватить ее пальцы себе в кулаки и держать.
Они с отцом ушли от меня спасать колхозную скотину красивыми, сильными, молодыми. Как все люди до войны. А пришли неполные. Пришли куски. И вот ко мне тянулся страшный кусок моей мамы и хотел заграбастать к себе в неминучую смерть.
Очень скоро зашел Янкель.
Качает головой:
— Ну, Нишка, чуть не провалились мы с тобой.
Я кивнул. Появился повод отпустить мамины пальцы.
— Янкель, я сделал неправильно. Но с другой стороны, мало ли как кого зовут. Всех запоминать, что ли?
— Я сказал, ты мой знакомый. Не вдавался в тонкости. Охрим интересное рассказал. Пойдем. А ты, Рахиль, отдохни.
Мама послушно легла. Но пальцы не распрямила.
Я еще раз от двери оглянулся. Мама лежала скрюченная. И спина, и ноги, и руки с пальцами.
В комнату забежал Цветок и уселся рядом с топчаном.
— Сторожи! — приказал я.
Цветок замер на посту.
Янкель передал разговор со Щербаком.
Тот сказал, что мужики в лесу за Антоновичами постоянно наблюдают дым. Как будто там кто-то живет. Несколько раз натыкались на штабеля поваленных деревьев. Кто-то заготавливает дрова. Ворует. Хорошо, не удивительно. Но не вывозит. Так как про Янкеля знали, что он мотается по селам и хуторам из-за рода деятельности, Охрим поинтересовался, не замечал ли он чего-нибудь подозрительного в тех или иных местах.
Ходили слухи, что в необъятных лесах до сих пор скрываются дезертиры Советской армии и полицаи. А может, и агенты империалистов. Тито-Ранкович же ж не даром. И другие.
Охрим являлся бывшим офицером на инвалидности, входил в органы как свой человек. Так что Янкель заверил, что если что-нибудь увидит или учует, доложит прямо.
Рассказал мне все это Янкель и говорит:
— Перестарались мы. Я почти полгода лес валил, ты валишь. А вывозили слабо. Недоучли. Учили нас фашисты, учили, а недоучили.
Янкель сокрушенно оперся на локти. Наклонил голову над белой вышитой маками скатертью. Налил стопку, выпил не глядя.
Вступила Наталка:
— Янкель, а что случилося? Надо временно лагерь закрыть. Нисла оттуда убрать. Пусть приходят, смотрят. Ну, землянка. Ну, колодец. Если на то пошло, любой человек может в лесу отдыхать. Хоть лес и государственный, а преступление ж не уголовное. А еще лучше — выступи с инициативой, чтоб пионеры и комсомольцы там устроили свой лагерь. Летом оздоравливалися. Переведи на мирные рельсы проблему. Мол, хватит жить войной, пора растить здоровых детей и будущее, как раньше. Очень просто: ехал в Антоновичи. Заметил дым. Нашел, откуда дым идет. Там человек, охотник. Тебе неизвестный. Спасается от временных трудностей. Действительно жил там. А ты не милиционер, чтоб допытывать и документы смотреть. Тем более человек явно сельский. Без паспорта ж. Пускай Сидоренко Иван Петрович. Сам так тебе и назвался. Сведи на нет. Ты ж знаешь, лучше всего сводить на нет. Пускай ищут Сидоренку Ивана Петровича. Охотника с колхоза. А ты еще руками комсомольцев и других школьников построишь свой лагерь. Когда время подойдет — уйдешь туда с кем надо.
Наталка смотрела на Янкеля довольная. Ее придумка казалась ей без укоризны.
Янкель возразил:
— Тогда место будет известно. А надо ж, чтоб место было тайное. Пока место нашли б, пока приступили, мы б мобилизовались. Выиграли время.
Наталка не умолкала:
— Твой выигрыш дурной. Временем тут не поможешь. Только оттянешь. А конец один. Я же ж тебе говорю и говорю. Ай, ну тебя!
Видно, разговор заводился не в первый раз.
Янкель стукнул по столу, как обычно:
— Тихо! Нишка, уезжаем. Моментально.
Я позвал Цветка. Он не забежал на мой зов. Я заглянул в комнату. Мама так и лежала скрюченная. Не дышала.
Я испугался, что последнее ее видение было собачья морда. Она ж не знала про Цветка, что он не немецкая овчарка. Просто похож. Он же ж маленький, хоть и больше других собак А у немцев овчарки огромные. Я помню. И она помнила. Но, может, в последнюю свою минутку забыла.
На похороны я не остался, Янкель посоветовал не крутиться у села на виду.
Янкель повез меня в землянку. Он был как в тумане.
Повторял:
— Что ж они умирают, что ж они умирают сами. Гадство.
Ехали долго по большому снегу.
Янкель правил так, что сани дергались. Расстройство всегда передается всему вокруг.
Чтоб отвлечь Янкеля, я сказал:
— Мне мама всю ночь про них с отцом рассказывала. А я ж ничего не знал. Мне никогда не рассказывали. Моисей Зайденбанд — революционный герой. И мама тоже. Ты про них знал?
Янкель не повернулся на мой голос. Спиной показал положительный ответ.
Я продолжал:
— Да. Большие дела они делали. Революция. Из темной раввинской семьи, а отринул темноту. Ему ж нелегко пришлось. Правда, Янкель?
Янкель кивнул спиной.
— А откуда ты знаешь?
