Тогда же у нас с Тарле состоялся первый и последний откровенный разговор о Сталине. В. Сироткин в уже упоминавшемся предисловии к «Талейрану» 1992 г. пишет, что в дискуссии 1988–1989 гг. в «Московских новостях» «родственники Тарле утверждали, что» академик всегда был «антисталинцем». Как один из двух «родственников» Тарле, участвовавших в дискуссии в «Московских новостях», я должен сказать, что таких утверждений там не было, и мне хотелось бы со слов самого историка определить его отношение к «вождю».
Если говорить о государственном терроре, использовавшемся Сталиным для сплочения населения и подчинения его нуждам империи, то ненавидевший любой террор Тарле в этом вопросе, безусловно, был антисталинистом.
Если говорить о Сталине как о «корифее всех наук» и непогрешимом теоретике «всесильного учения», то и в этом вопросе Тарле, безусловно, был антисталинистом. Впрочем, хоть это и звучит парадоксально, в этой части антисталинистом был и сам Сталин. Однажды, расчувствовавшись, он прямо сказал другу Бухарчику, что вся эта мура — для толпы, для пигмеев, а не для Гималаев, каковым и он сам, и Бухарчик являются. Но серьезный «академик» Бухарин не принял этой нагорно-гималайской проповеди и, как в их среде принято, продал друга Кобу с потрохами «партийной общественности» из «принципиальных соображений». Больше таких слабостей, как откровенность, Коба себе не позволял, но на Гималаях остался, и тем, кого он туда приглашал, а среди таковых был и «буржуазный историк» Тарле, было не обязательно изучать труды «вождя» и развешивать его портреты. Сталин хорошо понимал, что упоминание между прочим его имени в предисловии к всемирно известному «Наполеону» стоит больше, чем оратории и поэмы, наперебой восхваляющие «гения всех времен», и в этом, вероятно, и состоит причина его милостей, оказанных Тарле.
Если же говорить о целях Сталина — укреплении и расширении великого и влиятельного российского государства, то в этом вопросе Тарле был совершенно искренним его единомышленником, и когда требовалась — помощником.
На мой прямой вопрос, кому из государственных деятелей новой России — Ленину или Сталину он отдает предпочтение, он, не колеблясь и не задумываясь, ответил: «Безусловно, Сталину», и пояснил: «Ленин был игроком. А даже самый удачливый игрок не может руководить государством».
После такой лестной характеристики Сталина вполне уместным был и мой следующий вопрос: почему же тогда он, Тарле, все-таки не написал хотя бы краткий очерк истории Великой Отечественной войны, поскольку трудностей со сбором материалов у него бы не было — все в империи было бы поставлено ему на службу.
Тарле отвечал, что все это он хорошо понимал, но взяться за эту работу не мог по моральным соображениям, поскольку он никогда не имел бы полной и беспристрастной информации о минувшей войне, а по одному особо важному для него вопросу он не только не получил бы доступ к архивам, но и вообще не смог бы коснуться его в своем труде. Он имел в виду геноцид евреев в Европе.
Следует отметить, что Тарле был чуть ли не единственным за пределами Армении историком, который сказал гневное и правдивое слово о резне армян, устроенной младотурками, и хорошо помнил стену молчания, воздвигнутую «из политических соображений» вокруг этого события, о котором нужно было кричать, предупреждая людей Земли о приближении фашизма.
Теперь подобное же происходило, по мнению Тарле, с информацией о геноциде евреев, осуществлявшемся не на задворках цивилизованного мира, а в центре Европы.
Антисемитское перерождение властей советской империи Тарле связывал исключительно с новыми партаппаратчиками — Маленковым, Сусловым и прочими, видевшими в перестройке образа «врага» с абстрактного «троцкиста» на вполне конкретного «еврея» и лиц, с этим «евреем» связанных, во-первых, возможность устранить прежнее сталинское окружение, состоявшее из женатых на еврейках «тонкошеих вождей», а во-вторых, возможность, учитывая опыт Гитлера, перебазировать репрессии, без которых любой тоталитаризм не мог обходиться, с «партийной» основы на «национальную». И так как этот разговор происходил в 1954 году, когда Тарле уже видел, что вся эта свора уцелела, он закончил его словами, которые с иной интонацией через много лет сказал Эйхман: «Эта работа, увы, не окончена!»
И он оказался прав!
Тарле был сыном своего времени, и нет смысла подгонять его взгляды под наши сегодняшние представления. Тем более, что в этих своих взглядах «государственника» он был не одинок и в «высших слоях» отнюдь не «советской» интеллигенции, о чем, например, свидетельствует личный и очень откровенный дневник гениального ученого XX века В. И. Вернадского: «03.10.39 …захват западных областей Украины и Белоруссии всеми одобрен… политика Сталина-Молотова — реальна, и мне кажется правильной государственно-русской» («Дружба народов», 1992. № 11–12. С. 25). Не вызывает сомнений Вернадского и дружба Сталина и Гитлера. 12.12.39 г. он отмечает в дневнике запрещение и изъятие книги «Против фашистской фальсификации истории», где была опубликована яркая антифашистская статья Тарле «Восточное пространство и фашистская геополитика». «Тарле пересолил», — отмечает для себя Вернадский.
Несколько слов о посмертной судьбе Тарле. Пока был у власти Хрущев, книги Тарле продолжали выходить в стране и за рубежом (Прага, Будапешт, Париж, Варшава, Милан, Берлин, Бухарест, Рим — такова география его первых посмертных изданий). В 1957–1962 гг. появилось даже его 12-томное собрание сочинений, а затем наступило молчание, о котором говорилось в начале этих заметок. В редакциях научной исторической периодики появился даже специфический термин: «журнал (сборник) перетарлен» — символ труднопроходимости через цензуру, если фамилия «Тарле» повторялась в нем несколько раз. Это молчание было тем более удивительно, что в эти годы на больших и малых государственных должностях в стране утвердились его бывшие студенты, а патриотический характер многих его книг вроде бы отвечал общим «установкам». С большим трудом и опозданием вышла биография Тарле, готовившаяся к его столетию, в то же время в ФРГ жизнеописание Тарле (автор Э. Хеш) вышло двумя изданиями. Все это дает основание предположить наличие в эти годы в стране сверхвлиятельного лица, преисполненного ненависти к Тарле. Скорее всего, таким человеком был Суслов, затаивший на него зло за провал «затеи» с разоблачением историков-«космополитов» и к тому же патологический антисемит.
Воспитанники же «сусловской исторической школы», даже доброжелательно настроенные по отношению к Е. В. Тарле, видимо все же не могут преодолеть в себе специфические «позывы» сусловского «учения», выражающиеся, в частности, в желании хоть во что-нибудь вымазать великого историка XX века. Так, например, Б. С. Каганович не удержался от «общих оценок» последних двух десятилетий жизни историка и в своем заключении по этому вопросу «завершил» его вклад в науку «Нашествием Наполеона на Россию», после чего, по мнению Кагановича, у Тарле наступил «период упадка, когда он написал много недостойного своего ума и таланта» (Каганович Б. С. К биографии Е. В. Тарле; конец 20-х — начало 30-х годов // Отечественная история. М., 1993. № 4. С. 95).
Заметим, что к числу «недостойных», как можно судить по библиографии Тарле, Каганович отнес такое классическое историческое повествование, как двухтомная монография «Крымская война», до сих пор не имеющая себе равных в исследовании этой темы и переизданная в нескольких странах мира, и как «Северная война», которую и в 80-х, и в 90-х годах усердно пересказывают историки-«сусловцы» (правда, «забывая» сослаться на Тарле). Был еще ряд работ по истории екатерининской эпохи и истории флота, сохранивших свою свежесть и по сей день. Даже написанный в начале 50-х «юбилейный» очерк «Бородино», опубликованный в 1962 году посмертно, содержит больше «счастливых мыслей» и архивных открытий, чем все последующие сочинения всякого рода жилиных на эту же тему. Таким образом, эпитет «недостойный» с точки зрения человека 90-х годов мог бы быть отнесен только к его публицистике сталинистского толка военных и послевоенных дат, но об истинном отношении Тарле к Сталину уже подробно говорилось выше, и поэтому нет оснований полагать, что в своем понимании исторической роли Сталина он был неискренен.
Эти заметки мне следовало написать давно, но я никогда не забывал, как Тарле мне однажды сказал: «Я, к сожалению, не ощущаю себя евреем». Естественно, что он имел в виду не этнос, а духовный мир. Эти слова я воспринял как его волю и ждал, пока ее нарушат другие. События же последних лет убеждали меня в том, что это произойдет непременно. И действительно: недавно намеки на неясность происхождения Тарле в сочетании с грязными предположениями о причинах его успехов прозвучали на страницах такого специфического издания, как «Литературная Россия».
