Теперь я часто хожу в фильмотеку. Сажусь в семьдесят седьмой автобус и вновь смотрю на опустевшие зимние поля, небесно-голубые бассейны самых разнообразных форм и размеров, которые разложены у производящей их фабрики. А на автостраде стоит странное лето. Это рядом с автозаправочной станцией и огромным рестораном, где я никогда не был, потому что его посещают только люди, едущие издалека, те, что перед этим проехали наш поселок, бросая на мою цивилизацию безразличные взгляды уставших людей. Из трубы мелового завода валит черный дым, который должен был бы вызывать возмущение всех, кто обладает экологическим сознанием. Я созерцаю, как он застилает часть неба и делает его серым. На задних сиденьях автобуса представители младшего поколения без конца курят. Они более решительны и ведут себя более вызывающе, чем когда-то вели себя мы. В пятнадцать лет они уже умеют целоваться и трахаться, на шеях у них – палестинские платки, в губах – сережки, на задницах – татуировка, а уходя из дома вечером, они возвращаются не раньше, чем в полдень следующего дня.
Половина моих бывших товарищей по школе работают, как и я. Остальные учатся в университете. Мы почти не видимся, если не считать тех случаев, когда кто-нибудь заходит в видеоклуб. Мне кажется, что я занимаю самое низкое положение на социальной лестнице по сравнению с остальными. У меня нет причины беспокоиться по поводу дальнейшего падения. Я спокоен. На заднем плане встает Мадрид, плотно заселенный и розоватый, как кошачий рот. Ты рождаешься и оказываешься перед фактом, что в конце автострады стоит Мадрид.
Я вхожу в фильмотеку, смущаясь, словно быть мне здесь не положено. Вижу множество пальто и шарфов. Я теперь ношу подержанное немецкое пальто с капюшоном. Изображение флага я выдаю за товарный знак. Мне хочется купить машину. Бог мой, я слышу, как люди разговаривают о кино, употребляя такие термины, которых я не знаю. Буквально все знают о кино что-то такое, чего не знают другие. Но я где-то читал, что Орсон Уэллс совершенно не разбирался в технике кино, но говорил, что хочет, чтобы это было так, а вот то – так. А все потому, что важно знать, чего ты хочешь, мысленно представляя образ того, чего пока не существует. Эту задачу решает съемочная группа. Ведь именно для этого такая группа существует, так? Мне хотелось бы встретиться в фильмотеке с девушкой, которая пришла бы, подобно мне, одна, и с которой я мог бы обсуждать эти вопросы, и чтобы она меня понимала, хотела бы мне помочь, и чтобы потом оказалось, что она дочь знаменитого продюсера. Выйдя из фильмотеки, я усиленно размышляю о такой возможности. Похоже, сильный холод напоминает человеку при каждом шаге, при каждом порыве студеного ветра о том, что он – отдельная единица, со своей собственной кровью, со своей собственной телесной оболочкой, что он ходит в одиночестве и в одиночестве принимает пищу. Или, иными словами, мы созданы одинокими, но в то же время нуждаемся в постороннем теле с его кожей и цветом, и в этом заключено определенное противоречие, ибо мы нуждаемся в том, что можно получить при условии, что другой готов нам это дать. И мы не можем взять это просто так. Потребность в этом превращает людей в попрошаек. Если исходить из того, что это – часть нашего образа жизни, было бы глупо перестать быть попрошайкой.
Нет сомнений в том, что Эдуардо процветает благодаря тому, что попросил у своего зятя тепленькое местечко, а его зять попросил синекуры у многих других. Моя мать попросила доктора Ибарру снова взять ее на работу, и непременно найдется кто-нибудь, кто попросит у нее наркотик, который она принимает. Мой отец просил у матери развод и умолял ее простить его. Мой шеф, обладатель кольца с большим бриллиантом, безусловно, обращается с невообразимыми просьбами к своим любовницам. Мы самые нуждающиеся существа на планете, и то, в чем мы нуждаемся, мы не берем, а просим, хотя искомое находится у нас на виду и в пределах досягаемости. Поэтому мы – единственные существа, наделенные даром речи, чтобы с помощью слов получать то, чего у нас нет.
В холодном освещении Гран-Виа, в разгар самой морозной за последние сто лет зимы, мечта все больше овладевает моим сознанием: у девушки черное кашне, в котором она как бы исчезает в тени. У нее такой ротик, что я готов умереть лишь за то, чтобы его поцеловать, зубы у нее белые, а десны – розовые, губы мягкие и влажные. Но, увы, это рот абстрактный, волнующий меня умозрительный образ чьего-то рта, который создан для того, чтобы я его целовал. Я одинок.
Автобус возвращает меня по старому узкому пути, идущему сквозь вечные звезды и вечную тьму, по пути, над которым висит луна, а рядом стоят автозаправочная станция и огромные грузовики, задержавшиеся в ярком свете ресторана. Путь мой лежит через все, что я имею, точнее, через все, что мне знакомо, а еще точнее, через прошлое. Я вновь вспоминаю реальные вещи, которые могу видеть и потрогать, а также реальных людей. Голубое дно плавательных бассейнов исчезло до завтрашнего утра. Каким-то он будет, этот завтрашний день?
* * *
Меня будит скрип закрываемой калитки. Я узнаю тарахтение машины моей матери. Двигатель работает, пока она счищает с ветрового стекла ледяную корку с помощью пленки, вынутой из кассеты. Она уже не смотрит по вечерам телевизор, так как должна вставать в семь утра. Перед тем как подняться в свою комнату, она просит меня уменьшить громкость до минимума. «Ложись спать пораньше, чтобы использовать большую часть следующего дня», – говорит она мне. Но я не могу представить, как использовать его лучше, чем использую теперь, и пребываю в полудреме до двух-трех часов. Одна мысль о том, что мать не может смотреть телевизор, заставляет меня смотреть его больше обычного. Я с жадностью глотаю две кинокартины и с удовольствием бываю в нескольких компаниях приятных мне людей, что вполне естественно. Каждый принимает наркотики по своему вкусу, не так ли? Я все еще жду, когда мать решится и сама скажет, что принимает наркотик.
На работу я явлюсь часам к десяти и окажусь одним из первых, кто открывает свое заведение. Дело в том, что жители поселка начинают активно действовать не раньше одиннадцати. Само собой разумеется, что до десяти часов нет никакого смысла выходить за покупками или заниматься чем бы то ни было еще. Только садовники, стригущие деревья в общественных местах, разносят весть о том, что в этом самом ленивом в мире городке еще теплится жизнь.
Нужно признать, что городок принадлежит тем, кто не работает вообще, и тем, кто работает здесь, занимаясь тем, что и работой-то не назовешь. К их числу не относятся сидящие взаперти, то есть дети в школах и студенты в институтах. Зато сюда относятся служащие спортивного комплекса, которые просто расхаживают туда-сюда по чудесным весенним утрам, когда деревья перенаселены птицами, и те, кто бездельничает в своих залах в майках, подогнанных по мышцам, пытаясь подняться вверх с помощью никелированных кошек, по новой стенке для тренировок альпинистов. К их числу относятся и те, кто выводит собак в парк и бегает за ними повсюду, пока на лужайку льется долгожданный несущий тепло солнечный свет, словно собаки умеют развлекаться лучше их самих. Это также те, кто, бредя за покупками, медленно волочит свои сумки на колесиках, вдыхая аромат цветов и прочих растений, только что проклюнувшихся из земли. Окна, выходящие в сады, открыты. Разносчики и почтальоны, а также сборщики платежей за газ и за электричество обращаются в эти распахнутые окна-двери, куда проникает зеленоватый свет садов. Утренние часы весенних дней – это для нас, тех, кто остается. Поэтому я сосредотачиваюсь на мыслях о весне, на явлении достоверном, обязательном, которое не зависит от чьей бы то ни было воли и возникает само по себе, каждый раз пополняя наши воспоминания.
У меня не всегда хватает времени на то, чтобы принять душ, но хватает на то, чтобы выпить чашку кофе, который всегда готов для меня в кофейнике, и на то, чтобы побриться, ибо у меня вызывают настоящее отвращение небритые мужики, которые бродят по поселку. Когда кто-то решается выйти на улицу небритым – это значит, что он опустился слишком низко и нуждается в лечении. На это очень давно, когда я еще ходил в школу к девяти тридцати, обратила мое внимание мать. В девять часов она надевала на меня курточку с капюшоном, шапку и варежки. А в девять с четвертью мы уже были около киоска, чтобы купить мне булочку, и киоскер порой был небрит. Его двойной подбородок и часть шеи до высокого воротника свитера усеивали черные пятна.
– Что за свинья! – восклицала моя мать, когда мы отходили от киоска.
– Он, кажется, болен, – говорил я.
– Почему бедные и больные не бреются сами, если их больше некому побрить? Но этому нет никаких оправданий. Это симуляция болезни, а не болезнь.
Так что отдельные экземпляры, пользующиеся случаем не бриться по выходным, кажутся мне людьми, которые неуважительно относятся к собственным членам семьи, заставляя окружающих терпеливо созерцать черные волосы на их лицах или, что еще хуже – отвратительную с проседью щетину, отросшую на омерзительных рожах. Справедливости ради следует сказать о моем отце: как бы он себя ни вел, он всегда был выбрит. Когда он бывал дома, то спускался к завтраку в пижаме, чисто выбритый и пахнущий лавандовым одеколоном, отчего поцеловать его не стоило никакого труда. Возможно, поэтому моя мать продолжала любить его даже в самый разгар своей связи с мистером Ноги. Когда приходит весна, я собираюсь вставать рано и делать пробежку до «Аполлона». А сейчас лед, который видно через окно, уплотняет атмосферу, а растения и асфальт делает более твердыми, лишая меня всякого желания общаться с кем бы то ни было вне дома. Я предпочитаю вовремя поехать на работу на автобусе и, быть может, вернуться домой в полдень пешком.
