Анна-в-праздничном-настроении..
4
Таскаясь туда-сюда с бесчисленными пакетами – от машины к крыльцу и обратно, – Гобоист вдруг вспомнил, что не припас для Анны подарка. И тут же сообразил: у него есть одна вещь, абсолютно ему не нужная, и подарила ее как-то Елена: они то и дело обменивались подарками и подарочками – до самой ее болезни. У него на столе стояла прелестная серебряная лягушка, глядевшая на него, когда он работал, круглыми выпученными серебряными глазами, Елена носила подаренные им очки, у него был шарф, который она привезла ему из Италии, у нее -прелестные башмачки из Испании… В данном случае это была электронная записная книжка, для него совершенно бесполезная – он не любил всех этих электронных новшеств, лень было осваивать, и отдать ее Анне Гобоисту вовсе не казалось ни кощунственным, ни даже зазорным. Напротив, пусть и там и здесь будут вещицы, напоминающие ему Елену. А что одна из них будет в руках Анны – только к лучшему, главное – чтоб не знала о ее происхождении…
Анна была возбуждена. Она через весь двор перекликалась с Птицыной – у нее вообще, если она была на подъеме и среди людей, был несносно громкий голос. Она успевала разговаривать и с Анжелой, сюсюкать с армянскими детьми, приговаривая: а что я вам привезла. Вот только
Гобоиста она не замечала, и это был верный знак, что свое прекрасное расположение духа она демонстрирует прежде всего ему. Мол, видишь, я в полном порядке…
– Это еще что за урод! – воскликнула Анна, когда с последним пакетом водворилась-таки в дом. И указала на еловую лапу.
– Это новогодняя елка, – скромно объяснил Гобоист.
– Да уж, это в твоем стиле. Что ж, тебе идет.
На этой ласковой ноте они и начали готовиться к семейному празднику. Анна, по-видимому, решила вовсю пустить окружающим пыль в глаза – не только обедневшему муженьку. Она привезла икры и дорогой рыбы, фаршированных оливок и маслин, груду фруктов, включая киви и дыни, где-то раздобыла миног, вывалила целое мясное ассорти и – венец всего – из отдельного пакета извлекла большого гуся.
По неписаным семейным законам, десертом и выпивкой заведовал всегда муж, но – как бы говоря: какой с тебя спрос – Анна теперь и это взяла на себя: притащила громадный торт, и у нее были и водка, и шампанское, и бургундское, и шардоне, и даже бутылочка Джек-Даниэл, которую она сунула Гобоисту со словами:
– Так и быть, держи в честь праздника.
И Гобоист не мог понять, чего во всем этом больше: скрытой ласки, которой сама Анна стесняется и которую маскирует напускной грубостью, или желания его унизить. Скорее здесь было и того и другого понемногу, но у Гобоиста не было охоты заниматься психологией, он уже чувствовал прилив привычного тоскливого раздражения…
Между тем с заднего двора потянуло дымком от древесного угля. С другой стороны раздались звуки магнитофона девочки Тани, которая слушала на полную катушку Мумий Тролль, а где-то в поселке уже пели под гармошку, не утерпев до вечера…
И праздник начался.
5
Сговор шел между тремя семьями. Космонавт, как всегда, держался наособицу: во-первых, был в конфликте с семейством Птицыных, во-вторых, к Жанне и к нему действительно приехали два белобрысых нескладных подростка в суворовской форме – получили увольнительные. Так вот, было решено – переговоры вела Анна, разумеется, – что каждая семья встречает полночь у себя, потом фейерверк и все собираются на веранде Артура, куда вынесен был большой плоский телевизор.
Гобоисту было все равно. Он, нарядив-таки елку, пустив по ней гирлянду разноцветных лампочек, стушевался и ушел к себе наверх со своим бурбоном. Нужно было сделать звонки. Администратор – уже вполпьяна – сказал, что из Испании от их импресарио факс, подтвердающий участие квинтета в весенним фестивале в Баальбеке, еще не пришел, сам понимаешь, Рождество. Администратор, его звали Валера, никак не хотел класть трубку; он решил рассказать Гобоисту, что встретит Новый год один – он был в который раз холост, – а потом пойдет и приведет с Ленинградского девочку;
Гобоист никогда не понимал его пристрастия к проституткам, но тот однажды объяснил, что, мол, знай, Костя, когда ты бабе не платишь, она становится только наглее… Потом Гобоист поговорил с женой консерваторского друга – тот пошел за шампанским; позвонил редакторам, затем в филармонию, потом своему ректору – протокольный звонок, – потом еще нескольким знакомым, что уже не входило в обязательную программу, и, наконец, набрал с замиранием номер Елены – на всякий случай, но там никто не ответил… И выпил виски.
За окнами было темно, в гостиной работал телевизор, пахло жареным гусем, стол был уставлен закусками, и наступило то томительное время, когда праздник уже вот он, рукой подать, но надо еще ждать.
– Пойди приведи себя в порядок! – бросила ему Анна, пробегая мимо. -
Ты же небрит. И сними этот ужасный свитер, он же весь в иголках…
Оденься прилично, мы к людям идем!
– Да, действительно, идем в народ, – рассеянно сказал Гобоист.
Ему было жаль вылезать из удобной домашней одежды, свитер был исландский, теплый и мягкий, но вместе с тем он и обрадовался, что есть чем заняться: отправился в ванную. Он долго разглядывал свое лицо и видел, как постарел. Глаза были в красных прожилках, волосы надо лбом, кажется, поредели, и бакенбарды совсем седы. В следующем году ему стукнет пятьдесят, его поздравят в филармонии, в институте, быть может, пришлют телеграмму из консерватории, может быть – и из министерства три-четыре строки, и какая-нибудь газетка тиснет портретик со сладкой подписью, смахивающей на некролог. И это все, что он заслужил. Соберутся постаревшие приятели с женами – некоторые с молодыми, как правило, чуждого круга, из секретарш или администраторш, – придут его старинные приятельницы – этих, впрочем, Анна всячески старалась в дом не пускать, – а верховодить будет именно она, Анна, не отбиться…
Лежа в пенной ванне, Гобоист думал, что надо бы сбежать. Вот если бы на этот день выпали гастроли… Или если бы с Еленой, плюнув на все, махнуть на Корфу, в апреле там все будет в цвету, и пить смолянистое белое вино в траттории под Старой Крепостью, и на десерт хозяин принесет на подносе граненый лафитник мутноватой узо. Или – в Сан-Тропе, пойти в тот ресторанчик на пляже, заказать морской коктейль, всех этих членистоногих и ракушковых, плавающих в огненном супе, налитом в здоровенные миски, и запивать холодным прованским розовым… Но Елены нет, и неизвестно – когда будет, и всего лучше было бы уехать одному, взять каюту на пароходе, идущем в круиз по Индийскому океану, и в шторм где-нибудь у Маврикия исчезнуть, исчезнуть навсегда, как не было, – ведь в его гороскопе написано, что смерть Овена подстерегает в воде. Но, намыливаясь, он понимал, что все это – лишь пустые мечты, и главное в том, что в конечном итоге ему уже все равно, – пусть будет как будет. Праздновать особенно нечего, это уж точно. И если уж музыка его не влечет так, как прежде, и, в общем-то, мало волнует признание, даже к деньгам он сделался странно равнодушным – впрочем, для него всегда деньги были лишь приятным атрибутом востребованности, – то и последнее, что ему было подарено, судьба у него отобрала – Елену. И почему-то он очень остро почувствовал, что прежнего уж не вернуть и что Елену, быть может, он больше никогда не увидит.
6
Президент, довольно безобидный на вид моложавый мужчина, похожий на активиста из заводских инженеров, отчитал телевизионное обращение к нации, сказал, что все хорошо, а будет еще лучше, – и стали бить куранты. Анна встала из-за стола, встал и Гобоист – как в Чуке и Геке: какую нацию президент имеет в виду, интересно, вот же не повезло ему, прежде был советский народ – и никаких вопросов…
– Что ж, – сказала Анна с этой своей идиотской иронической интонацией и дурацким юмором, – поздравляю тебя с Новым годом, не болей, не кашляй, творческих, как говорится, успехов…
– И тебе того же, – сказал Гобоист и выпил полусладкого шампанского, какого терпеть не мог, любил только брют. – Да, вот что, тебе здесь подарочек. – Он извлек коробочку с записной книжкой и вручил Анне не без злорадства.
– А это тебе. – И Анна достала откуда-то упакованную в подарочную обертку тоже коробочку, но побольше.
– Можно взглянуть? – Гобоист развернул бумагу, это были дорогие голландские сигары – именно те, что он любил. И что-то похожее на стыд кольнуло его. И он благодарно Анну поцеловал.
Тут с улицы донеслась пальба из ракетницы, окна окрасились сполохами фейерверка, и к ним в дом ворвалось все семейство Птицыных: милиционер – в одной руке ракетница, в другой бутылка; Птицына с цветастой бумажной сумочкой на шнуре – и неприютная грустная худая Танька.
– Ур-ра! – закричал милиционер Птицын и хлопнул пробкой шампанского.
