— Или жить так, как хочешь, — глядя в потолок, добавил Рик.
— То есть?
— Это же внутренний конфликт, черт возьми! — Хала стукнула ладонью по столу. — Ты знаешь, что хочешь что-то сделать, но не можешь заставить себя сделать это.
— Черт возьми? — улыбнулся Силвер Хале.
— Это Лили виновата. Простите.
Мы рассмеялись.
— Ладно. Почему ты не можешь заставить себя это сделать?
— Из-за лени, — с улыбкой отозвался Колин.
— Постойте, а почему не сделать то, что хочешь сделать? — спросил Абдул.
Силвер, прищурившись, посмотрел на Абдула.
— Абдул, ты делаешь все, что хочешь?
— В основном. Ну да.
— Ты разговариваешь с каждой привлекающей тебя женщиной, Абдул?
— Я не должен на это отвечать. Это нескромный вопрос.
Хала испустила громкий вздох.
— Хорошо, Абдул. Хорошо. — Силвер оттолкнулся от стола и обвел нас всех взглядом. — Ты чертовски прав. — Он заходил по классу, наращивая темп. — Разумеется, ты не должен отвечать на этот вопрос. Давайте на минутку представим, что вы на вечеринке. Возьмем для примера Колина. Колин на вечеринке. Он стоит в углу. Так. Он скучает. Подумывает о том, чтобы уйти. А потом входит самая красивая… — Силвер посмотрел на Колина, подняв брови.
— Девушка, — засмеялся тот. — Конечно, девушка.
— Ладно, входит самая красивая женщина из всех, кого видел Колин. Он застывает как громом пораженный. Что в ней такого? Глаза? Волосы? Он не знает. О, однако она волшебна, сияет изнутри и так далее.
Силвер ходил по классу, раскрепощенный и взбудораженный. Кивал, смеялся. Рисовал эту сцену, движениями рук придавал воображаемой красавице очертания, создавая ее, заставляя нас ее видеть.
— Она стоит у чащи с пуншем. Он хочет с ней поговорить. Ему нужно с ней поговорить. Боже, как она хороша. Посмотрите на нее. И совсем одна. Посмотрите на эти глаза. Они искрятся. Но… Но, Колин? В чем дело, Колин? Он не может пересечь комнату. О, он хочет, его влечет, влечет сильно. Но — нет. О, как же ему хочется. Но он не может это сделать. Трагедия…
— Я пересеку комнату, — произнес Колин, скрестив руки на груди, задрав подбородок и выпятив грудь.
— Уверен, ты это сделаешь, Колин. Потому что ты мужчина. Но ради спора давайте просто представим, что ты этого не делаешь, хорошо? У тебя хватит мужества притвориться?
Колин улыбнулся.
— Так почему же Колин не пересекает комнату? — Силвер перестал ходить, снова вскинул брови и окинул взглядом класс, разведя руки и пожав плечами. — Почему?
— Потому что он неопытный.
Все засмеялись.
— А почему он неопытный, Рик? Из-за чего он неопытен? Ты не возражаешь, Колин? Это чисто гипотетически.
— Надо подумать.
— Ты только что сказал, что мне надо думать?
Колин встретился взглядом с Силвером и после паузы ответил:
— Не вам. Просто… это просто фигура речи.
Несколько секунд Силвер казался разозленным, а потом все прошло. Прикидывался он, что ли? За ним такое водилось. Никогда нельзя понять. Перегибать палку мог только он. Ты в ответ перегибать ее не мог. Во всяком случае, не слишком сильно. Все было завязано на этом напряжении. Ты никогда не знал, что получишь в ответ.
— Рик?
— Он неопытен, потому что трус. Потому что не может заставить себя подойти к ней. Завязать с ней разговор.
— Страх?
— Да. Страх.
— Да. — Пауза. — Страх, — повторил Силвер. — В этом-то все и дело, не так ли?
Он встретился с каждым из нас взглядом, добиваясь от всех до единого полного внимания.
— Страх. Вот что отличает героя от обычного человека. Пересечь комнату. Это несложно.
— Ну и что? Герои разговаривают с девушками?
— Некоторые разговаривают. Кара, уверен. Но вряд ли это главное. Ну же. Думайте. Гилад, в чем здесь смысл?
Я посмотрел в свою тетрадь, мое сердце стремительно билось.
— Ты все равно делаешь, — сказал я.
Силвер широко улыбнулся:
— Повтори.
— Ты все равно делаешь, — сказал я громче, уставившись в свои записи.
— Ты. Все равно. Делаешь. — Силвер написал это на доске. Прислонился к краю своего стола, сложил руки на груди и повторил, кивая, будто мы только что нашли ответ на все вопросы: — Ты все равно делаешь. Да. Да. Ты делаешь это вопреки страху. Ты все равно делаешь. Невзирая на обстоятельства. Потому что вынужден. Потому что знаешь, что это правильно. Потому что веришь в это. Потому что, не делая этого, ты себя предаешь.
Он говорил все громче и полностью завладел нашим вниманием. Даже недалекий, непокорный Абдул с любопытством разглядывал Силвера, когда тот вышел из-за стола и снова заходил по классу.
— Ты делаешь, потому что это имеет значение. А откуда ты знаешь, что это имеет значение?
— Потому что это тебя пугает?
— Не спрашивай, Лили. Ответь мне.
— Потому что это тебя пугает. — Она улыбнулась.
— Потому что это тебя пугает. Ты делаешь это, потому что это тебя пугает. Вот суть всего. Сердцевина. Только так ты можешь узнать. В этом сущность дела. Сущность.
— Значит, я должен прыгнуть с моста, потому что это меня пугает?
— А ты хочешь прыгнуть с моста, Абдул?
— Нет, но вы сказали…
— Давай же, Абдул. Ну, подумай, а? Давай. Подкинь мне какую-нибудь идею, приятель. Сделай усилие. Напрягись, Абдул. Напрягись. Давайте вернемся к Гамлету. Какое отношение все это имеет к Гамлету?
И затем зазвенел звонок. Как это часто бывало, он заканчивал вопросом. И мы уходили с урока, размышляя. Мы обменивались друг с другом понимающими взглядами. Не будучи друзьями, мы тем не менее были как-то связаны между собой. И те из нас, кто на него запал, всегда возвращались подготовленными и нервничающими, ужасно желая, чтобы он нас заметил. И боясь, что он этого не сделает.
Близился конец октября, дни становились все короче. Во время перерыва на ленч я иногда перекусывал вместе с Лили, когда она оказывалась рядом. В остальных случаях я ел один и читал что-нибудь по его программе. Я занимался бегом по пересеченной местности и обычно оставался после занятий на тренировку. Обзавелся друзьями. Да все равно находились какие-то люди, с которыми можно было поговорить.
Однако по большей части я был один. Отца видел редко. По вечерам мы ужинали с мамой за маленьким столом на кухне.
Мне хотелось только одного — жить той жизнью, какой хотел бы от нас Силвер.
К этому времени мы прочли Сартра, «Книгу Иова» и «Гамлета». Дни стояли холодные и красивые, и я старался обращать на них внимание. Я старался обращать внимание на все. Помимо всего прочего, кажется, именно этого он от нас хотел.
Ожидая в те дни поезда метро, я всегда надеялся, что он меня увидит. Я одевался для него и стоял с открытой книгой, ждал. Услышав, что кто-то спускается по лестнице на платформу, я хмурился, будто поглощенный чтением.
Время от времени я его видел. Он садился в другой вагон или сидел спиной ко мне. В те дни я так и не набрался смелости заговорить с ним. Иногда мы шли вместе от метро до школы. Я ждал от него каких-нибудь вопросов, но спрашивал он очень мало. Держался приветливо. Улыбался. Всегда желал доброго утра.
— Хорошо прошли выходные? — интересовался он. — Хорошо себя чувствуешь?
Он имел в виду после того, чему мы оба стали свидетелями. Но, вспоминая о погибшем у нас на глазах человеке, думал я в основном о том, что это привело нас в «О пти Суис». Посадило меня за один столик с Силвером. Заставило его заботиться обо мне. Событие не мучило меня, как должно было бы, по мнению школьного психолога. Меня обязали встречаться с ней раз в неделю.
Во время переходов с ним от метро, он иногда спрашивал меня об изучаемом произведении. Понравилось ли оно мне? Было ли интересно? Я давал общие ответы, подыскивая что-нибудь умное и оригинальное — остроумные, непринужденные замечания, которые явили бы мою зрелость, мудрость не по годам. Но у меня ни разу не получилось.
А затем, когда мы входили в ворота школы, я терял его в утренней толчее.
Восьмого ноября он раздал нам по экземпляру «Постороннего».
Из моей тетради:
8 ноября 2002 года
«Посторонний» — чтение на выходные.
Суббота — площадь Республики — manif.
А затем — вырезанный и приклеенный на страницу один из розданных им материалов: «Из «Нью-Йорк таймс» — 1968 год — Джон Уэйтмен».
Будучи белым жителем Африки, он создал нечто вроде языческого культа солнца, полного меланхолии. «Бракосочетание» прославляет союз молодого человека с естественной красотой солнца, пейзажа и моря. «Изнанка и лицо» объявляет, что в жизни, даже когда живешь в полном довольстве в идеальных условиях Средиземноморья, чувствуется подспудная печаль. «Нет любви к жизни без отчаяния в ней» — афоризм, созданный Камю, чтобы выразить это мнение. Он имеет в виду, что даже в минуты глубокого лирического восприятия — например, во время купания в летнем море со своей девушкой, как это было у Мерсо, главного действующего лица «Постороннего», — он сознает некую неотъемлемую трагедию вселенной.
