Елена Крюкова - Тибетское Евангелие

Так думал Исса, я знал, и мысль его металась. Он шагнул от воды на гранитную ступень. Стоял в тени, а два купца, задумавшие его предать и продать, — на свету, в голубом холодном свете луны.

Круглолицая луна, хохочущая ночная шлюха, рассыпала по черным углям капли света, разрывала костяными, скелетными пальцами ожерелья, лила густое серебряное молоко из круглых висячих грудей на голодную, жаждущую землю.

Стоял в тени Исса, купцы же поднялись с прибрежных камней и двинулись к Иссе, зная, что он тут, рядом.

Длинные Космы выдернул из кармана халата веревку.

Исса глядел на веревку, глядел неотрывно.

И понял, что веревка эта когда-нибудь порвется.

Закрыл глаза. Увидел.

Поздно останавливать время. Поздно смеяться. Поздно.

Он вышел из тьмы в круг лунного синего света.

— Дорогие мои! Любимые! Так люблю я вас!

Купцы замерли. Длинные Космы накручивал вервие на запястье, наподобие толстого браслета, что носят туарегские женщины. Черная Борода закусил губу до крови.

— Он все слышал…

Длинные Космы бросился. Тело швырнулось вперед само, вне желания и разуменья.

— Руки вяжи!

Черная Борода запрыгнул за спину Иссы. Расставил руки, чтобы схватить Иссу за плечи, за бока и повалить на землю, но облапил лишь воздух.

Длинные Космы сорвал веревочный браслет с бревна запястья. Хотел накинуть веревочную петлю на шею Иссы. Вервие пролетело мимо головы мальчика и, как лягушка, шлепнулось на черно-серебряную воду. Конец веревки Длинные Космы держал крепко. Изругавшись, потянул к себе мокрую веревку.

Веревка врезалась ему в ладони острей ножа. С ужасом глядел Длинные Космы на раненые ладони. Текла черная в лунном свете кровь и тяжелыми каплями звонко падала на кровавый, цвета свежего мяса, гранит.

— О, Иблис! Шайта-а-а-ан…

— Джохар, ты…

Черная Борода пытался обхватить отрока. Напрасный труд. Исса стоял невредимый. Бесполезная, окровавленная веревка валялась под ногами у Длинные Космы. Черная Борода кряхтел, надрываясь, безнадежно стараясь, и страх мелкими морщинами всползал вверх, от подбородка ко лбу, по залитому лунным потом лицу.

Они все поняли тогда, когда Исса, господин мой и Господь мой, залитый лунным голубым молоком, раскинул руки и воскликнул еще раз, ясно и громко:

— Любимые мои! Прощаю вам! Ибо не ведаете вы, что творите!

— Как ты это делаешь?! — заорал Длинные Космы, обернув кровоточащие ладони к Иссе.

И мальчик взял Длинные Космы за руки, взял обе его крючащихся, красных и липких руки в свои руки, поднес к лицу и опустил лицо свое, юное и светлое, прямо в кровавую кашу из лоскутьев живой кожи, разрезанных жил, соленого мяса.

— Не я это делаю. Это делаете вы сами.

В мертвенном лунном свете огляделся Длинные Космы.

Черная Борода бросил обнимать пустой воздух и отчаянно, скаля зубы, озирался по сторонам.

И ничего не увидели они вовне.

— Глядите внутрь себя, — тихо сказал им Исса.

И закрыли они глаза, дрожа, и поглядели внутрь себя.

И там, внутри себя, они увидели горсть жалких монет, и седло, скатившееся со спины убитого кривым ножом верблюда; увидели алчные черные руки и смоляное, жирно блестящее лицо слуги фараона в белом тюрбане из мемфисского тончайшего атласа; увидели свои слезы, свое горе и позор свой; и что-то еще увидел Длинные Космы, потому что сел, бессильно подогнув колени, на кровавый гранит близ воды, и зарыдал, и закричал бессвязно, — а что увидел, никогда никому не сказал.

— Прости нас, — сказал Черная Борода и преклонил колена.

Так пребыли: Длинные Космы сидел и плакал; Черная Борода стоял на коленях; Исса стоял перед ними, руки раскинув.

— Зачем хотели вы продать меня слуге фараона в страну Та-Кемт? — спросил Исса их.

И выдавил из нищего горла Длинные Космы, с ужасом глядя Иссе в лицо, выпачканное, как в темном вине, в его крови:

— Подкрался. Улещал. Говорил, знает, кто ты. Его господину, фараону, пророчица Айя сказала — ты пойдешь через град Вавилон. Ночь предсказала, висячие сады назвала, каменную лестницу, где мы сейчас. Слуга без труда нас нашел. Четверо, и пятый!

— Зачем я фараону? Я — жертва?

— Ты! — Горло Длинные Космы захлестнуло петлей рыданья. — Ты — царь! Он бы сам поклонялся тебе!

— Царей не связывают. Царей не покупают!

— Ты умеешь то, что не умеют смертные! Мы сами это видели! И не раз! Ты не простой мальчик! Ты…

— Я не колдун. Не маг. Не посвященный мистерий. Я не волхвую. Не заклинаю. Не знаю заговоров и причитаний. Я знаю большее.

— Прости нас, если можешь, — прохрипел Черная Борода. Он был похож сейчас на разбойника. На разбойника на коленях перед судией.

Мальчик мой присел на корточки перед ними, чтобы стать одного роста с ними, распростертыми ниже его. Засмеялся хорошо и легко, будто сто колокольчиков зазвенели.

— Луна высоко, — так сказал. — Скоро рассвет. Слуга фараона нас не дождется. Я же не павлин, чтобы меня изжарить! Хвост павлиний изумрудный не обдерете! Не порубите мясо ножами! Не испечете в золе костра. Но я проголодался! Как думаете, друзья, не изловить ли нам рыбы? Вот, есть у нас снасть.

И, смеясь, взял в руки окровавленную веревку, валявшуюся мертвой змеей у ног Длинные Космы.

И лишь луна в огромной ночи древнего града видела, как залилось кровью стыда худое, похожее на кинжал, с впалыми щеками, с лохмами, висящими до плеч, как грязные корабельные канаты, лицо купца, познавшего вкус соблазна, предательства, разоблаченья и прощенья.

Тряска, тряска. Когда трясет, страшно охота спать.

И не хочешь — уснешь.

Парень, шофер, меня в кабину посадил. Теперь я ехал как барин. Не как бревно в кузове катался. А на кожаном сиденьице сидел. В тепле. Бензином слегка воняло; ну да ладно, все можно перетерпеть ради тепла.

Шофер мой сперва ехал весело, свистел сквозь зубы, на— мурлыкивал песенки всякие, ну там разные молодежные, я слов их не знал, — а потом завел-заблажил, и голос забился в стекла кабины:

Вдохнул. Раздул ребра. Заорал во всю мочь:

— Ну что ж ты так орешь-то, сынок, — сказал я, и заткнул уши пальцами, и засмеялся, а он меня не слышал, все вопил свое, развеселое, отчаянное:

Повернул ко мне рожу. Подмигнул.

И я ему подмигнул ответно.

— Давай! Подтягивай! — крикнул он, и я подпевал ему, на ходу ловя слова, играя болью, как золотой чайной ложкой в стакане с горячим чаем:

Шофер умолк внезапно, и в тишине, в тряской кабине я один смущенно проорал, а потом робко проговорил, заплетаясь, спотыкаясь:

— Ты, чалдон, — парень холодным безжалостным прищуром вонзался вперед, в серое летящее лентие дороги, — ты вот знаешь, что такое любовь? Наша хорошая, правильная жизнь-то, вся, куда ни копни, мужская. Мужицкая. Бабы только портят все. Как с бабой свяжешься — так с горем не развяжешься. А? Как думаешь? Не слышу?

Я молчал. Грузовик подбрасывало, тогда зубы мои лязгали друг о дружку. Я не знал, что ответить шоферу. Обе мои жены уж были на том свете, и что они о любви нашей могли сказать мне с небес? Да и любил ли их я? Да и их ли? Да и любил ли?

Я, Василий, может, никого и не любил еще.

Я, Исса, люблю всех.

— Чо улыбаешься? Ну чо, чо молчишь?.. Больно-о-о-о-ой…

Машину трясло и колыхало, вертело и качало; она вся гремела и звенела непрочными железными сочлененьями, и под этот стук и грюк я стал потихоньку засыпать, задремывать.

И во сне я увидел Лиду.

Не беленькую очаровашку-органистку Лидочку Яновскую; нет, мою покойную жену.

Лида стояла надо мной, горбилась, в руках у нее свисала до полу меховая безрукавка. Вот, вздыхала Лида, обирая с меха нитки, тебе новую безрукавочку пошила, ту-то бабочка всю поела, а зимы год от года холоднее, а ты, Васька, лентяй, окна не заклеиваешь, и глупо это. И почему ты чай без лимона пьешь, так ругалась Лида-покойница, я ж тебе велела всегда зимой с лимоном пить, ведь это ж витамин, в крови-то их зимой никаких нет!