Но вот как-то утром в гости к нему пришла Марианита. Говорила она мало и плохо, но все же, заикаясь, спросила, нет ли у него детей. Рассказать ей правду? Зачем?! Могла ли Марианита понять, как тяжело, имея сына, и уже взрослого, если он, конечно, жив, не знать, где он и что делает. А потом еще эта история с женщиной, которая была дана ему богом… Забрала она его, ох забрала. С сыном поссорила, наговорила на парня, что плохо с ней обращался, а что сама к мужикам льнула — ни слова. Вот так-то. А больше ничего промеж них плохого никогда не было. Чистюля была, такой другой он и не видел; у нее в доме есть можно было хоть на полу. Это сказать ребенку?! Ясно, нет. Но оставить ее вопрос без ответа не захотел, а потому полез под нары, достал карету и отдал ее Марианите. Посадив девочку на свою дощатую кровать, принялся возить по ней свое произведение. Марианита прильнула к Каретнику и от радости подняла страшный крик, на который прибежал отец. Прибежал готовый ко всему, но, увидав происходящее, обомлел. И тут же существовавшее между ними недоверие умерло.
С того самого дня Зе Каретник узнал, что Счастливчик получил от хозяина приказ следить за ним, особенно тогда, когда хозяйские сыновья были с ним рядом. Диого Релвас опасался за сыновей, и не без основания, если бы характер у Зе Каретника был потверже.
— Алентежец ли я, кум Зе? Нет-нет, я родился и был крещен в приходе Валада, что тоже на Тежо. И сюда приехал мальчиком. Мой отец был очень известным здесь в свое время человеком — Счастливчиком его прозвали.
Шико вскоре умолк, а Зе ни о чем его не спрашивал, думая о мести своему обидчику, которой так боялся хозяин.
Однако история Счастливчика стала ему все же известна в один из летних вечеров. У Мигела Жоана был день рождения. Зарезали поросенка, и все вместе собрались в кухне у Шико Счастливчика. Зе Каретник был, как обычно, зол, он хмурился и мало ел, но Мигел заставил его пить, чтобы залить вином старую злобу. Разговор шел о лошадях, быках и падеже скота, ну, и каждый не преминул рассказать что-нибудь о себе, как и Шико. — Моего отца звали Антонио. Антонио дос Рейс, но для всех, кто его знал, он был Тоино Хвастун. Служил он в конюхах у графов Кадавал [Графский род, связанный с королевским домом Браганса. Графский титул этим родом был получен из рук короля Жоана IV (1604-1656).], был старшим. И как-то сподобился увидеть Дона Мигела, одетого в костюм пастуха с палкой на плече — ну, архангел, да и все тут, — Дон Мигел поджидал мулов, — рассказывал Шико Счастливчик. — Потом началась война, и отец пошел на войну. Мне он много раз говорил, что человек ради друга должен быть там, где он нужен. А сеньор Дон Мигел был его другом, в этом я уверен. Они ведь не один раз фанданго танцевали; мой-то старик был мастер танцевать фанданго, ну а король еще большим был мастером в этом деле, он ведь во всех делах был лучшим, конечно до того, как проклятые мулы прошли по нему и сломали ему ногу. Мулы-то были пятнистые [«Пятнистыми» абсолютисты называли либералов во времена Либеральных войн.] — должно быть, либералов или ими наученные. Они были тут же убиты и сожжены, чтобы впредь всем пятнистым было неповадно кого-либо топтать и чтоб знали, что их ждет.
И такое — отец мне рассказывал — случалось со многими.
Он видел, как сжигали либералов, после того как народ плевал на них, бил их, когда их вели к виселице; они шли пешком и босые, а народ на улицах собирался, чтобы наказать их, а дворяне на все это смотрели из-за занавесок на окнах, это был настоящий праздник, и монахи ели сладости и пили хорошие вина, потому что эти бездельники были против святой веры и против короля…
Они шли одетые в белое, мой отец видел их, эти бездельники должны были вокруг виселицы обойти, прежде чем им на шею набрасывали петлю и палач надевал на голову белый капюшон и спускал на плечи, потом они принимались плясать в воздухе и плясали до тех пор, пока их не опускали на землю. Некоторым рубили головы и насаживали на длинные палки, чтобы опять же все «пятнистые» видели, что их ждет, ну а тела сжигали со всеми другими приговоренными к смерти…
Страшное дело, похоже. Я никогда такого не видел, а хотел бы увидеть…
Они вроде бы живые: шевелят руками и ногами, точно идут на небо, ан нет, прямехонько в ад попадают, уверен, души их в аду, а тело, став пеплом, — в море…
И отец еще говорил, что убили не всех, кого следовало. Здесь, в Алентежо, убили больше тридцати прямо в замке Эстремос, топором, и вдвое больше в Вила-Висозе. Это тех арестованных, что пересылали из Лиссабона в крепость Алвас; они недостойны были тюрьмы, потому что им пособлял дьявол и они брали верх в войне, и мой отец должен был бежать и скрываться вместе с другими в алентежской глуши, а то и в Алгарве [Провинция на юге страны.] и прибиться к Ремешидо [участник Либеральных войн, возглавивший банду мигелисгов, действовавшую в Алентежо и Алгарве]. Вот это был человек! Стоил всех генералов «пятнистых»…
Мой отец прошел с ним всю войну. Он был маленького роста, но крепкий, борода длинная, длиннее, чем у отца этих молодых сеньоров, ну, у Диого Релваса… Вот будучи при нем-то, при Ремешидо, отец мой и получил кличку Счастливчика, а я уж по отцу Шико Счастливчик. Отца никогда и нигде с тех пор никто иначе и не называл. С Ремешидо не знаю даже сколько тысяч солдат было; они исколесили нашу землю, появлялись и исчезали, как облако, и вот однажды столкнулись с большим отрядом, которым командовал этот несчастный Марсал Эспада [Марсал Эспада, Антонио Жоакин (1803-1851) — участник Либеральных войн, противник абсолютизма.], и вот его люди, более десяти человек, напали на моего отца, и он отбился и сумел уйти от них…
С тех пор никто больше не звал его Тоино Хвастун, а только Счастливчик.
Ремешидо был король гор, мигелист, да, сеньор, и мой отец был с ним до конца его дней и всегда смело смотрел смерти в лицо… Однажды Ремешидо арестовали, отдали под трибунал и приговорили к смерти. Ремешидо к смерти!
Как раз сегодня… ведь сегодня второе августа, ему бы шестьдесят исполнилось. Сколько вам, Мигел?
— Семнадцать.
— А мой отец даже после смерти Ремешидо еще сражался… И командовал им уже падре Марсал Эспада — его убили, когда он пытался бежать. Даже испанцы не помогли.
Однажды я спросил своего отца: сколько же он из своего ружья убил этих «пятнистых», и он ответил, что не знает, потому что не всех убил. Зло так ответил. В Португалии все идет к худшему…
Потом он на какое-то время вернулся в Валаду. Наделал детей: женщинам он нравился за храбрость, тут и я на свет появился, последним я был, потому-то он меня даже родной матери не оставил. Но вот после войны конюхом он больше никогда не был. Жил охотой, попадал точно, даже не знаю со скольких метров, в горлышко бутылки! Вот потому-то сеньор Диого Релвас и взял его к себе.
Мне было уже пять годков, когда мы приехали сюда. Теперь-то мне уже тридцать, а меня он заделал в шестьдесят. Матери моей было двадцать, девушка она была, да, видно, выбора у нее не было. И умерла она раньше отца. Высохла от чахотки, как высыхает дерево от засухи.
Зе Каретник никогда и не думал, что Шико Счастливчик способен так долго говорить. И он позавидовал ему: иметь бы такой характер, как у его отца, чтобы спросить этих двоих, что сидят напротив, кто же из них запачкал его постель.
— А самому тебе приходилось убивать? — спросил Антонио Лусио.
— Нет, никогда, — ответил Счастливчик. Все четверо сидели за столом.
— Только однажды… — продолжал Шико. Но тут же умолк.
— Что однажды? — спросил Мигел Жоан.
— Рассказывай, — потребовал Антонио Лусио, наливая ему до краев рюмку.
И они увидели, как дрогнули его руки, поглаживающие поднимавшиеся вверх усы.
— Да был тут один тип, Кинтас. Он у сеньоров арендовал эту землю. Не захотел он как-то раз платить арендную плату, объяснил, что урожай был плох, и даже пригрозил вашему отцу, что убьет его, если тот будет докучать ему.
Чуть заметная улыбка тронула его губы и, выждав какое-то время, расплылась по всему лицу, отчего черные маленькие глазки Зе Счастливчика заблестели.
— Ваш отец рассказал мне об этой угрозе, а я ему ответил: «Предоставьте его мне…»
Я его выслеживал каждый день, пожалуй, месяца три. Ходил с веревкой вот на этом плече. И однажды утром увидел Кинтаса входящим в старый маленький амбар и тут же следом вошел за ним и запер дверь. Мы были вдвоем, кругом ни души — глушь. Даже не знаю, как в этой глуши я до сих пор с ума не сошел. Разве что собаки мне помогали коротать годы. Собаки и вино.
Кинтас увидел меня и спросил, чего мне надо, а я ему: «Да вот пришел узнать, не остыло ли твое желание убить моего хозяина!» Я его сразу на «ты» стал называть, чтобы знал, что ждать хорошего нечего. Точно, нечего… Он, паскуда, бросился на меня, рассвирепел, похоже, а я его подмял под себя: мною все было обдумано заранее…
