И чем больше он сосредотачивался на мысли об убийце, тем бледнее становился образ Снежаны, задранная юбка, иероглиф, написанный кровью на грязной стене подъезда, перекрашенные волосы, черный лак ногтей, паутинка чулка.
Глеб прошел на кухню и стал рыться в мойке, проверяя, не мог ли он перепутать нож. Ножа нигде не было. Сомнений не оставалось.
– Чего ты ищешь? - спросил за его спиной Антон.
– Нож.
– А это был ваш нож?
– Вроде да, - ответил Глеб, хотя минутой раньше вовсе не собирался об этом рассказывать.
– И ты думаешь, - сказал Антон, закуривая, - ее убил кто-то из здешних?
Глеб кивнул.
– А ты так не думай, - сказал Антон. - Я понимаю, ты меня о совете не просишь, но тем не менее. У меня просто был на эту тему довольно неприятный опыт.
– В смысле? - не понял Глеб.
– Когда-то я тоже оказался свидетелем убийства и зачем-то полез его расследовать.
– И что?
– В результате еще три трупа. А я, между прочим, до сих пор не уверен, что все угадал правильно.
– Трупы-то откуда?
– Поубивали они там все друг друга… года два назад дело было, как раз самый разгар всего этого дурного галлюциноза.
Глеб кивнул, на этот раз - привычно.
– Ну, - сказал он, - раз есть убийство, значит, есть убийца. Было бы несправедливо, если бы Снежана так и осталась…
– Она так и останется, - ответил Антон. - Поверь мне, она не оживет.
– Я не это имел в виду…
– Я понимаю. Ты имел в виду воздаяние. По мне, лучше на карму положиться.
– Понимаешь, - вдруг горячо заговорил Глеб, - есть еще одна вещь. Этот иероглиф на стене. Я накануне его нарисовал, когда мы со Снежаной были в "Рози О'Грэдис" - и теперь чувствую, будто накликал. Ты не знаешь, кстати, что он означает? - Глеб быстро чиркнул испачканной в салате вилкой по грязной поверхности стола:
– Неа, - протянул Антон, - но у меня есть приятель, который в таких делах спец. Я тебе дам телефон, скажешь, что от меня. Олегом зовут.
– Спасибо, - растерялся Глеб, - а чем он занимается?
– Тусовщик такой, - без энтузиазма сказал Антон.
Еще пять лет назад это слово было комплиментом, а сейчас звучит совсем пренебрежительно, подумал Глеб и кивнул.
– Ты только с ним поосторожней… он иногда - того… странноват бывает, - пояснил Антон и после недолгого колебания добавил: - И вот еще. Раз уж ты решил лезть в это дело, я тебе дам один мэйл. Моего друга. Он сейчас в Америке, но, наверное, все равно сможет помочь. Его зовут Юлик Горский.
Февраль, 1984 год
Настроить гитару, ударить по струнам, запеть на мотив "Птицы счастья завтрашнего дня":
Где-то где-то где-то вдалеке
Едет Ленин на броневике
На броневике, на броневике
Едет Ленин на броневике
Сбросим, сбросим буржуазный гнет
В руки власть пускай народ возьмет
Пусть народ возьмет, в рот народ возьмет
То-то жизнь тогда у нас пойдет
На словах "в рот народ возьмет" ударить по струнам еще сильнее, заглушить похабель, не смущать девушек. Наверное, зря: Маринку чего стесняться, а Ирка, может, и не поймет ничего. Откуда благопристойной девушке знать про минет: помню, осенью Светка Лунева как-то сказала зубов бояться - в рот не ходить. Вряд ли она понимает, о чем идет речь.
Что значит "взять в рот", Маринка знает, но, конечно, не соглашается. Она и руками трогает неохотно, и сама прикрывается, когда я хочу лучше рассмотреть… рассмотреть что? Лоно? Влагалище? Большие срамные губы? То-что-у-тебя-между-ног? Нет таких слов, и правильно, что нет. Курчавые жесткие волосы, розовеющие сквозь них влажные лепестки. Где-то в складках прячется клитор, но пока мне ни разу не удалось его найти. Ну, ничего. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь.
Мы пришли на день рождения к Феликсу, две девушки - Ирка и Марина - и четверо ребят: Абрамов, Емеля, Глеб и я. Должны еще подойти Оксана и Вольфсон, они оба задерживались - наверное, решили сделать совместный подарок. Сегодня Феликс уже получил книгу "Виды Галича" от Глеба, кассету ORWO от меня и плакат "На страже мира и социализма" с ракетами, напоминающими члены, затянутые в презерватив от Емели. Оксана и Вольфсон живут в соседних домах, редкий случай для нашей школы, куда ездят со всей Москвы. Их родители тоже дружат, и Вольфсон с Оксаной познакомились чуть ли не в ясельном возрасте. Кажется, даже вместе ходили в детский сад.
В детском саду девочки меня не интересовали. Я никогда не играл в известные по литературе игры "покажи мне свою, а я покажу тебе свой". Маринка - первая женщина, которую увидел обнаженной. Если не считать мраморных статуй в Пушкинском музее.
Снова ударить по струнам, запеть про южнокорейский "боинг", сбитый в прошлом году. Я сам сочинил, немного под Высоцкого:
…И вот уже различные эксперты
Раскрыли тайный ЦРУ приказ
"Смотрите, летчики, секретные объекты
Смотрите, летчики, расположенье баз"
Мир возмущен. Мир строго осуждает
Права где человека, трам-пам-пам!
И вот уже бойкотом угрожают…
Но не тому, кому б хотелось нам!
Значит, сегодня будет шесть мальчиков и три девочки - удачный расклад для такого класса, как наш, где всего-то четыре девочки на тридцать шесть учеников. Неудивительно: мужчины гораздо лучше способны к абстрактному мышлению. У женщин, впрочем, есть другие достоинства.
Когда я вырасту, я тоже буду работать в Академии. Буду ездить за границу, одеваться в фирменные шмотки. Побываю в Париже, зайду в публичный дом, пересплю с негритянкой. У меня много времени впереди, собственно - вся жизнь. Мама всегда говорит: мне некуда спешить.
Я пою антисоветские песни, но мне грех жаловаться на советскую власть. Я неплохо живу. У меня все отлично. Я не понимаю тех, кто говорит у нас нет свободы. Я уверен: свобода есть всегда. Достаточно только разрешить себе - и ты свободен. И тогда все становится просто.
Глеб вечно боится, что его арестуют. Шипит, когда по телефону упоминают Галича или Солженицына. Злится, когда я при учителях цитирую Бродского или запретного Мандельштама. Говорит "Медицинский роман", "Извилистая тропка", "История болезни" - вместо "Доктор Живаго", "Крутой маршрут" и "Раковый корпус". Называет журналом "Сельская жизнь" журнал "Посев" и учебником математики - "1984" Оруэлла. Он считает - это и значит "бороться с режимом". А я думаю: надо вести себя так, будто советской власти не существует. Не выдавливать по капле раба, а просто - быть свободным человеком.
Я знаю: нехорошо таскать в школу Самиздат. Можно подставить родителей, да и вообще - опасно. Но я думаю, для свободы не существует нехорошо.
Мама всегда говорит: мне некуда спешить. Но я чувствую, меня что-то подгоняет, будто времени совсем не осталось. Будто я должен успеть сделать все прямо сейчас - спеть песенку, выпить водки, полюбить Маринку. Я повторяю себе: у меня много времени впереди, собственно - вся жизнь, но эти слова не заглушают стука сердца, которое гонит меня вперед.
Мне грех жаловаться на советскую власть, но всякая власть раздражает меня. Мне так много надо успеть - а я должен сидеть на скучных уроках, готовиться к бессмысленным экзаменам по истории, обществоведению и литературе.
Помню, на той неделе Лажа рассказывала о том, что, написав "Иных уж нет, а те далече / Как Саади некогда сказал", Пушкин имел в виду казненных и сосланных в Сибирь декабристов. Все зашушукались, мне стало противно, я громко сказал: "сосланных в Париж диссидентов". И что? Земля не расступилась, КГБ не явилось по мою душу. Все заржали, а Лажа предпочла сделать вид, что не расслышала.
Кстати, об уехавших в Париж. Я поудобнее перехватываю гитару и пою:
Ветерок с востока, ветерок красивый
Перешел в пассаты.
Вся интеллигенция матушки-России
Драпает на Запад.
Едет Рабинович, следом Ростропович,
После Шостакович.
Только поприжали, сразу побежали
Галич и Войнович.
Какая глупость - изымать из библиотек верноподданные книги про "пламенных революционеров" только потому, что автор сменил место жительства! Какая глупость: бояться переписываться с уехавшими друзьями. Я уверен: мои родители находят способ дать о себе знать дяде Саше и тете Ире. Иначе откуда бы у нас были фотографии их роскошной квартиры на Брайтон-Бич, которые я видел у мамы на той неделе?
Прямо из столицы выслан Солженицын,
И в местах неблизких
Щас живет Коржавин, да и Бродский пишет
Нынче по-английски.
Разбрелись по свету, Эткинда уж нету,
Нет и Белинкова.
Лишь там очутились, подданства лишились
Копелев с Орловой.
– Кончал бы ты про политику, - говорит Емеля.
– Майор, мы шутим, - говорю я, нагибаясь к розетке, цитируя анекдот. Емеля пытается отобрать у меня гитару, я убегаю в соседнюю комнату. Ату его! кричит Абрамов, и они припускают следом за мной. Мы падаем в коридоре, куча мала, три здоровых лба, вся жизнь впереди, катаются среди ботинок, забыв уже, по какому поводу потасовка.
