С каждой следующей рюмкой, однако, шансов разобраться становилось меньше. И рассказывать, в итоге, пришлось матери, уральский гость в это время храпел на Женькином диване. Отец не всегда был таким, говорила она, он действительно ездил в экспедиции, занимался фольклором, вот только пробиться не получалось. Диссертацию защитить не дали, а потом и вовсе закрыли Пряжский филиал института, в котором тот работал. Уехал в Каменск-Уральский, где филиал оставили, но там тоже не сложилось; с той поры и начал опускаться. Он мог бы вернуться, только мать ставила условие — брось пить. А бросить не получалось, отсюда и вся эта партизанщина с поездками якобы к родственнице…
По идее, следовало полюбить храпящего на диване. А он испытывал лишь неловкость. Тот, кто называл себя отцом, воплощал неудачный жизненный сценарий, и Женька не хотел быть тут второстепенным персонажем. Они с матерью не пропали, он встал на крыло и готов к вылету из гнезда, чтобы писать свою, более звездную биографию.
Отец прогостил три дня, несколько раз пытался говорить с сыном, но без особого успеха. Когда простились на вокзале, Женька испытал облегчение. А мать, глядя вслед поезду «Пряжск — Свердловск», тихо проговорила:
— Не получилось воссоединения…
После чего внимательно посмотрела на сына.
— А ты жестокий, Евгений.
— Почему это? — пробормотал он.
— Не понимаешь? Тогда объяснять не буду.
Вскоре тот эпизод стерся из памяти. Жизненный небосклон освещала заря новой жизни, и на этом фоне неудачливый научный работник из заштатного городишка выглядел тенью, каковую можно не брать в расчет.
К Ларисе тянуло по-прежнему, что Женька обнаружил с некоторой тревогой. Тяга была не порывом, не сиюминутным желанием, а чем-то глубинным и горячим, как торфяной пожар. В окрестностях Пряжска находилось немало торфяников, они частенько загорались, и военрук на занятиях по гражданской обороне подробно говорил о том, что глубоко под землей тлеют многометровые горючие пласты, и как их трудно тушить. Вот и внутри Женьки что-то такое тлело — мощно и необоримо, с чем и десяток пожарных расчетов вряд ли справились бы. Или это Лариса напоминала горящий торфяник? Перебирая в памяти подробности той поездки, он припоминал теплоту, в которую погрузился, будто под ним была печка. Жаль, быстро отскочил, боясь обжечься. Но теперь что-то подсказывало: это тепло могло греть и греть, он и на процент не взял (и не дал, опять же) того, что можно было взять.
В эти дни у него состоялся странный разговор с Германом Валерьевичем, возглавлявшим балетную студию в центральном Дворце культуры. Прознав, что туда мотается на своем драндулете Рогов, Женька в приступе ревности явился однажды к концу занятий, но никого, кроме руководителя студии, не застал.
— Ларисы не было на занятии. Почему? Возможно, заболела. Или… — Герман Валерьевич, хитро на него взглянув, рассмеялся. — Или амурные дела не позволили!
— Какие еще амурные?! — растерялся Женька.
— Самые обыкновенные. Вы ведь Евгений?
— Евгений…
— Она про вас говорила. Хорошо говорила, не бойтесь. Но это не значит, что вы ее понимаете. Лариса — это, знаете ли…
Он закатил глаза в потолок, покрытый лепниной.
— У нее совершенное тело. И развитое не по возрасту, поверьте, я в этом понимаю.
— И что? — напрягся Женька.
— У тела свой язык. И своя логика, мы ее тут, собственно, и пытаемся разгадать. Но иногда этот язык становится совсем непонятен, и тогда… Понимаете, о чем я?
— Не очень, если честно…
— Ничего, с возрастом поймете, — он опять рассмеялся. — Эх, где мои юные годы!
Женька тоже пытался разгадать эту логику, да получалось не очень. Просто язык — понятен, им Женька владел в совершенстве. А что такое — язык тела? Если с ним и пытались говорить на этом языке, то он ни черта не понял, тут требовался переводчик. Или нужно было кропотливо его учить, как язык древних египтян или майя.
Он сдавал экзамены без особого рвения — знал, что «уд.» по поведению (завуч настояла) все равно испортит аттестат. Он больше переживал за Ларису, чья выходка на биологии сделала ее первейшим врагом преподавателя. Наверное, дура-биологичка тоже не понимала язык тела. Или вообще никогда им не владела, уродина, потому и завидовала той, на кого даже учителя мужского пола заглядываются.
Сдав биологию раньше, Женька вышел на улицу, где увидел «Яву», припаркованную у школьных ступеней. Надо же, выпендрился! А доволен-то как, что его окружила мелюзга и уговаривает покатать. Вскоре показалась Лариса, взглянула на Женьку, но направилась почему-то к мотоциклу. Они поговорили с Севкой, после чего та уселась на заднее сиденье, и «Ява» с треском выкатилась со двора.
И как такой язык расценивать? С какого боку подступаться к его освоению? Ясное дело, захлестнула обида, а еще мысли разные полезли… Женька ведь не самец бабочки, «запечатать» ничего не может, а значит, сопернику ничего не мешает проделать то же самое, может, даже с большим успехом.
Оставалось уповать на свои необычные способности, которые еще оценят в будущем. В эти дни Женька внимательно присматривался к блатному вожаку, что таскался по двору в сопровождении очередной «шмары».
— Че зенки пялишь, очкастый? — сказал Зема, заметив эти взгляды. — Нинка понравилась? Нин, на тебя вылупился, точно!
К тому времени Женька уже не стеснялся «линз», даже щеголял ими, достав по знакомству стильную металлическую оправу а ля Джон Леннон. Ржущего вожака он тоже разглядывал без стеснения, скорее, с интересом антрополога, наблюдающего угасание неандертальского человека. Ты обречен, неандерталец, тебя вытеснит человек разумный, обладающий другими возможностями. Несовершенное существо, ты подохнешь, и смерть твоя будет ужасна. Какая смерть? Никто не знает, знаю только я, Женька Мятлин, прописавший ее черным по белому…
Само будущее, наконец-то, определилось. Пришлось выдержать слезы матери, которая уже договорилась с московской приятельницей, а затем взять билет на ленинградский поезд. Светлана Никитична уже отправляла контейнеры в Ленинград и однажды попросила Женьку забрать часть книг и журналов, что не влезли.
— Да куда нам?! — вяло возражал он. — У нас с матерью и так полквартиры книгами забито…
— Бери, бери! — нагружали его. — Глянь, какие журналы интересные!
Она совала в руки журналы «Вокруг света», один упал, раскрывшись на какой-то статье.
— Песни китов… — прочел он заглавие, подняв журнал. — Ну и зачем мне эти песни?
— Тебе — незачем! — неожиданно проговорила Лариса. Она забрала у него журнал и запихнула в свою сумочку. — Это мне нужно, ясно?
Еще не отпустив, здешняя жизнь уже отдалялась, становилась не всамделишной, как в мультике. Люди, двор, школа — превращались во что-то ненастоящее; подлинная жизнь, как думалось, начнется за линией горизонта. И уйдут они за эту линию, конечно же, вместе…
Ее отъезд на гастроли не прибавил спокойствия, наоборот, Севка будто сошел с ума и гонял так, что автоинспекторы не успевали засечь номер. «Ява» был отдушиной, настоящим железным другом, позволявшим не чувствовать себя дерьмом на палочке. Как здорово, когда выжимаешь сто сорок! Севка сам форсировал движок, поэтому его мотоцикл летел стрелой, обгоняя «Волги» с «Жигулями» и давая возможность выйти за привычные пределы бытия. Утратив всякий страх, в эти дни он залезал в приборы, не дожидаясь отключения от сети, будто нарочно хватался за оголенные провода. Он был богом техники, королем электронных устройств, и фиг ли ему песни каких-то китов? Эти плавучие монстры были всего лишь кусками мяса, обреченными на смерть и разложение, техника же сулила то самое бессмертие, о котором нередко думал.
В один из вечеров он гнал по Бродвею, как обычно, вставая на заднее колесо. Накануне он снял глушитель, поэтому прохожие шарахались, заслышав вдали треск мотора: когда же видели вздыбленный мотоцикл, вообще отбегали с обочины на тротуар.
Он пропустил момент, когда переднее колесо задралось выше допустимого угла — дальше двухколесная машина заваливалась на седока, калеча или унося жизнь. И хотя шансов удержаться в седле не осталось, и «Ява» по всем расчетам должна была накрыть мотоциклиста, этого не случилось. Позже Севка вспоминал, что увидел сбоку черный силуэт, вроде как человек в шинели. Он, похоже, и помог мотоциклу опуститься на переднее колесо, как положено, а потом закрутил волчком, когда ударил по тормозам…
— Эй, придурок, ты цел?! — послышался голос сквозь треск мотора.
— Да цел он, цел, — ответили. — Дуги спасли…
Очнувшись, Севка обнаружил, что лежит на боку, с прижатой к земле ногой. Если бы не хромированные дуги, приваренные неделю назад, левую ногу расплющило бы или оторвало при ударе о землю, а тут — повезло!
