Но на что мне действительно хватало и силы, и мужества, так это на то, чтобы понять и осознать: в чем-то я начинаю уподобляться им, нищим, хотя самым заклятым врагом оксфордского христарадника является как раз дон, оксфордский профессор, у которого, в отличие от студентов, сердце старое и многоопытное и который распугивает нищебродов резкостью слов и бреющим полетом мантии, рассекающей воздух. Я в ту пору был оксфордским доном и вид у меня, полагаю, соответствовал больше всего типажу оксфордского дона, а не какого-то другого персонажа, и по сей причине взгляды, которые бросали на меня кочевники, были – вполне точное слово – свирепыми. Но я был доном временным, а потому осознавал себя таковым в ничтожной степени и во мне не очень глубоко укоренились наиболее типичные их привычки, в частности умение припугнуть нищебродов с большим проворством и с помощью отработанной и действенной лексики. Что касается моей образованности и знаний, все это уподоблению не мешало, потому что в Англии есть нищие с очень высоким культурным уровнем. В этой стране удел живущего подаянием не обязательно уготован принадлежностью к беднейшему социальному слою, либо чудовищным банкротством, либо парализующим невежеством; причиной может стать пристрастие к алкоголю, отстранение от должности, разочарование, страсть к игре либо какие-то формы психического расстройства – как правило, незначительные, – которые государство во внимание не принимает. Джон Моллинекс, скрипач-солист, долгое время выступавший со знаменитым камерным оркестром «Academy of St. Martin-in-the-Fields»,[29] – теперь безымянный нищий алкоголик с берегов Темзы; и это после блистательной карьеры музыканта, славы, продержавшейся более пяти лет, и гастролей (с великими почестями и не без помпезности) по всему свету. Только пьет, больше не играет, ненавидит самый вид партитур. Профессор Мью (католик), безнадежный случай психического расстройства, долгие годы скитался по улицам Оксфорда, размахивая бутылками, богохульствуя, произнося бессмысленные и бредовые речи, задирая бывших коллег и подчиненных, если сталкивался с ними (они же не знали, то ли прогнать его, отчитав как следует, то ли по-прежнему обращаться с ним, как подобает обращаться с профессором); а ведь он оставил выдающиеся работы по теологии, достиг всех мыслимых высот в академической карьере, даже пробыл несколько лет членом Ватиканского совета по делам культуры, возглавляемого, ни много ни мало, самим Папой Римским. Оба они (первая скрипка и богослов, отнюдь не Папа), как алкоголик и душевнобольной, в какой-то момент потеряли свою работу. Так вот, я в те недели Троицына триместра, во время второго моего года в Оксфорде, также скитался по всему городу, вернее сказать по всем его книжным лавкам, и, разумеется, в своих скитаниях то и дело встречался все с теми же озлобленными физиономиями, все с теми же ветхими и зловонными лохмотьями, с теми же винными парами и громозвучной отрыжкой из уст, почти утративших дар речи. По городу блуждали, подобно мне, только самые неистовые из нищих, и самые отчаянные, и самые бездельные, и самые пьющие, а среди них были, возможно, загубленные таланты в области наук или искусств, такие как скрипач Моллинекс или богослов Мью. Город Оксфорд, точнее исторический его центр, невелик, а потому повстречать одного и того же человека два-три раза на дню сравнительно легко. Можно себе представить, как это просто, если и сам ты проводишь весь день на улице, и кто-то другой тоже, в скитаниях и блужданиях, без направления, цели, намерения, даже – наверняка – сам того не сознавая. Некоторые лица и костюмы примелькались до оскомины. «Вон снова чернозубый тип с восковым носом и рыжей бородой», – думал я, встретив его в энный раз. «А вон попрошайка в серо-зеленых митенках». «А вон та женщина с отрешенной беззубой улыбкой, может, когда-то была хорошенькой, походка у нее такая, какая в шестидесятых годах была в моде у хорошеньких женщин, сознававших, что они хорошенькие». «А вон шотландец с такой огромной лысиной, что ее не прикроет даже жокейское кепи, он так преувеличенно раскатывает „эр", когда клянет Господа Бога и его матерь Деву Марию». «А вон молодой негр, весь в татуировке и с правой штаниной, обрезанной почти под самый пах». «А вот тот старик, дергающийся и весь взвихренный, ни дать ни взять фрагонаровский „Философ“». Я боялся, как бы они не начали опознавать таким же образом и меня самого, как бы не освоились с моим присутствием, как бы не осознали, что хоть я и не из нищих и не говорю, как они, хоть у меня явно вид человека в мантии, даже если мантия на мне не всегда, но я тоже то и дело попадаюсь им на глаза во время их машинальных и беспорядочных скитаний по несколько раз на дню, и так день за днем, в течение недели, и двух, и трех, и четырех, словно заблудившийся домашний кот или пес, которого вышвырнул на улицу мальчик Эрик во время болезни.
* * *
В каком-то смысле я стал чувствовать себя одним из них, стал бояться, что и впрямь в один прекрасный день превращусь в одного из них, будь то в Англии, в Испании или в любой другой точке земного шара, куда меня занесет судьба или любопытство. Но хоть мои бредни могут представиться всего-навсего плодом больного воображения, а сама болезнь – мимолетной, я должен сказать, что мое помрачение само по себе не было настолько сильным, чтобы давать пишу такому страху, такому самообману, таким фантазиям, такому самоотождествлению, подпитываясь всего-навсего скитаниями (их и моими) по городу Оксфорду и праздностью (их и моей) в этом городе. Было еще что-то – хоть и недовыявленное, – что тоже подпитывало этот тлетворный самообман, эти унылые фантазии, это смутное самоотождествление.
После первого визита Алана Марриотта, больше года назад, я включил в список авторов редких книг, которые разыскивал, того самого Джона Госуорта, до тех пор мне неизвестного, имя которого Марриотт упомянул, а потом записал напоследок на клочке бумаги перед уходом и предисловие к книге которого сделал Мейчен. Произведения этого писателя, как и сказал тот же Алан Марриотт, было очень трудно найти. Из его скудного наследия в наши дни в Англии не было издано ничего, но мало-помалу, благодаря терпению и везению, а также растущей зоркости моего охотничьего глаза, я сумел откопать кое-какие из тоненьких книжечек в оксфордских и лондонских лавках старой книги, а через несколько месяцев обнаружил экземпляр его книги «Backwaters»[30] 1932 года, к тому же с автографом самого писателя: John Gawsworth, written aged 19 S, надпись пером на титульном листе; то есть «Джон Госуорт, написано в возрасте девятнадцати с половиной лет». Имелась и поправка, сделанная рукою автора на первой странице текста (после имени Франкенштейн он вписал слово monster,[31] чтобы стало ясно, что имеется в виду творение, а не творец). Любопытство мое было раззадорено как раз этим ощущением головокружения от совмещения двух временных планов, оттого, что время и прошло, и словно не прошло, – такое ощущение возникает, когда держишь в руках предметы, которые не замалчивают полностью своего прошлого; и начиная с этого момента я погрузился в исследования, которые в течение многих месяцев оставались бесплодными, настолько ускользающей и безвестной была – и остается посейчас – личность того, кто на самом деле звался Теренс Айан Фиттон Армстронг и кто имел обыкновение подписываться «Госуорт».
Однако же, хотя написанные им вещи были не более чем приемлемы либо странноваты, так что становилось вполне понятно, почему их совершенно забыли и никогда не переиздают, по мере того как я собирал разбросанные сведения (о Госуорте не было опубликовано ни одной книги, ни, кажется, даже статьи, упоминался он разве что в самых подробных и самых увесистых литературных энциклопедиях), интерес мой к нему все возрастал, не столько из-за творений – заурядных, сколько из-за личности автора – незаурядной. Для начала я выяснил даты рождения и смерти (1912–1970), а затем, благодаря одной странице, где фигурировали только ни о чем не говорящие библиографические данные, выяснил, что ряд его текстов был напечатан (иногда под новыми псевдонимами, один нелепее другого) в столь экстравагантных и невероятных для лондонского автора местах, как Тунис, Каир, Сетиф (Алжир), Калькутта и Васто (Италия). Его поэтические произведения, собранные в 1943–1945 годах в шести томах (отпечатанных по большей части в Индии), отличаются той странностью, что четвертый том, насколько можно судить, не был никогда опубликован, хотя у него даже есть название («Farewell to Youth», то есть «Прощание с молодостью»), – этот том просто не существует. Прозаические произведения автора – в основном краткие эссе о литературе и рассказы об ужасах – раскиданы по странным и малоизвестным антологиям тридцатых годов либо увидели свет – как принято говорить – в частных изданиях или в изданиях малотиражных.
