Христосик забился за прилавок. Как видно, полицейский промахнулся, потому что все сокрушенно покачали головами и стали смотреть через ставни внутрь. Немного погодя Христосик услышал, что они нашли открытую дверь и входят в магазин. Скоро все помещения наполнились вооруженными полицейскими. Христосик сжался в комочек, но время от времени, чтобы успокоиться, совал себе в рот дольку лимона или ломтик груши из банки с глазированными фруктами, которая оказалась рядом.
Легавые установили, что было произведено ограбление и что, судя по следам, оставленным на полках, грабители лакомились кондитерскими изделиями. Мимоходом полицейские подбирали валявшиеся повсюду сласти и отправляли в рот, стараясь не спутать следов. Усердие, с которым они пытались обнаружить улики, было так велико, что через несколько минут они все ввалились в кондитерскую и принялись за обе щеки уплетать сладкое.
Христосик громко чавкал, но его совсем не было слышно за чавканьем полицейских. Он чувствовал, как под рубашкой по груди у него текли растаявшие сласти, как подкатывает к горлу тошнота. Увлекшись засахаренными фруктами, он с большим опозданием заметил, что путь к двери свободен. Впоследствии полицейские рассказывали, что увидели обезьяну, сплошь облепленную кремом, которая, опрокидывая вазы и роняя на пол коробки с тортами, вприпрыжку выбежала из магазина. Прежде чем полицейские пришли в себя от изумления и выбрались из тортов, в которых увязли их подошвы, Христосик был уже в безопасности.
Войдя к Мари Тосканке, Христосик расстегнул рубашку и нашел у себя на груди пласт какого-то бурого теста, крепко прилипшего к телу. До самого утра они, лежа рядом на кровати, лизали и ковыряли этот пласт, пока не подобрали последнюю крошку и не слизали последнюю каплю крема.
Доллары
Перевод А. Короткова
После ужина Эмануэле забавлялся мухоловкой, шлепая ею по оконному стеклу. Ему было тридцать два года, и он был толст. Его жена Йоланда переодевала перед прогулкой чулки.
За окном простирался огромный пустырь, заваленный обломками старых, заброшенных складов, за которым лежало море, видневшееся между обветшалыми домами. Море было все черное, вверх по улицам несся тугой ветер. В бар «Бочка Диогена» вошли шесть моряков с американского эсминца «Шенандоа», стоявшего на внешнем рейде.
– У Феличе шесть американцев, – сказал Эмануэле.
– Офицеры? – спросила Йоланда.
– Моряки. Это даже лучше. Поторапливайся.
Водрузив на голову шляпу, Эмануэле начал крутиться на месте, стараясь попасть в рукав пиджака.
Йоланда кончила возиться с подвязками и теперь запихивала поглубже бретельки бюстгальтера, которые все норовили вылезти из-под платья.
– Ну, я готова. Идем.
Они спекулировали долларами и сейчас собирались узнать, не продадут ли им американцы свою валюту. Супруги были людьми почтенными, хотя и спекулировали долларами.
Несколько пальм, посаженных на пустыре, среди обломков для того, чтобы хоть немного скрасить унылый пейзаж, стояли растрепанные ветром, словно в безутешном горе. Посредине пустыря виден был ярко освещенный павильон под вывеской «Бочка Диогена», построенный ветераном войны Феличе. Бар построен был с разрешения городской коммуны, невзирая на протесты оппозиционных членов муниципалитета, заявлявших, что эта постройка портит весь вид. Павильон имел форму бочонка. Внутри бочонка помещался бар и стояли столики.
– Так вот, – сказал Эмануэле, – первой заходишь ты, присматриваешься, завязываешь разговор и спрашиваешь, не хотят ли они меняться на лиры. С тобой они скорее договорятся. Потом подхожу я и заключаю сделку.
Матросы стояли у стойки бара Феличе. В своих белых брюках, растопырив локти, тяжело опиравшиеся на мрамор, они заняли всю стойку из конца в конец, и казалось, около нее было не шестеро, а двенадцать матросов. Йоланда вошла и почувствовала на себе взгляд двенадцати глаз, вращавшихся в такт движениям жующих челюстей. Все матросы жевали, не разжимая губ, и время от времени что-то мычали. В большинстве своем это были тощие верзилы, утопавшие в своих белых мешковатых робах, с шапочками-пирожками на макушках. Только один матрос, стоявший ближе всех к Йоланде, двухметровый здоровяк с румяными, словно спелое яблоко, щеками и пирамидальной шеей, в своей плотно облегающей форме казался совсем голым, а глаза у него были такие круглые, что непрерывно бегающие зрачки ни разу не коснулись век. Йоланда спрятала бретельку бюстгальтера, которая все время показывалась в вырезе ее платья.
За стойкой стоял сам Феличе в поварском колпаке, с опухшими, заспанными глазами и поспешно наполнял рюмки. Он приветствовал Йоланду усмешкой, скривившей его мужицкую физиономию с иссиня-черными бритыми щеками. Феличе говорил по-английски, поэтому Йоланда сразу же обратилась к нему:
– Феличе, спроси-ка, может, они обменяют доллары.
Все с той же хитрой усмешкой Феличе буркнул:
– Сама спроси.
Он передавал тарелку с пиццей[11] и блинчиками мальчишке с прилизанными, слипшимися волосами и желтым, как луковица, лицом, который относил еду матросам.
– Плиз, – сказала Йоланда, стоя в окружении белых долдонов, которые, не переставая жевать, пялились на нее и мычали что-то нечленораздельное. – Плиз, я вам – лиры… – продолжала она, усиленно жестикулируя. – Вы мне – доллары…
Матросы жевали. Верзила с бычьей шеей ухмыльнулся. Зубы у него были такой ослепительной белизны, что сливались в сплошную белую полосу.
Потом он отодвинул в сторону стоявшего рядом коротышку со смуглым, как у испанца, лицом.
– Я – доллары тебе, – сказал верзила, сопровождая жестами каждое свое слово, – ты – спать со мной.
Он повторил это по-английски, и все смеялись долго, но как-то сдержанно, не переставая жевать и не сводя с нее глаз.
Йоланда повернулась к Феличе.
– Феличе, – сказала она, – объясни им.
Но тот, передвигая по мрамору стойки стаканчики, повторял, немыслимо коверкая произношение:
– Уиски энд сода.
Его гримаса могла бы показаться отвратительной, если бы он не был таким заспанным.
Тут снова заговорил верзила. У него был голос, похожий на вой ревущего буя, у которого волны приподнимают и опускают кольцо. Верзила заказал стаканчик для Йоланды и, взяв из рук бармена бокал, протянул его женщине; непонятно было, как эта тонкая ножка не сломалась от одного прикосновения огромных пальцев американца.
Йоланда растерялась.
– Я – лиры, вы – доллары… – лепетала она.
Но матросы уже достаточно овладели итальянским.
– В постель! – кричали они. – В постель – доллары…
В эту минуту в бар вошел Эмануэле. Первое, что он увидел, были колыхающиеся белые спины, из-за которых доносился голос Йоланды.
– Эй, Феличе, скажи-ка мне… – подходя к стойке, сказал Эмануэле.
– Чем могу служить? – отозвался бармен со своей обычной усталой усмешкой, искривившей его бритое два часа назад, но уже заросшее щетиной лицо.
– Где там моя жена? Что она делает? – спросил Эмануэле, отдирая от вспотевшего лба свою шляпу и подпрыгивая на месте, чтобы разглядеть, что делается за этой стеной из белых спин.
Феличе влез на табуретку, вытянул свой щетинистый подбородок, потом спрыгнул на пол.
– Да все там же, – сказал он.
Эмануэле немного ослабил узелок душившего его галстука и попросил:
– Скажи ей, пусть хоть высунется.
Но Феличе был уже занят другим делом. Он кричал на мальчишку с луковичным лицом, который не успевал подкладывать блинчики на тарелки матросам.
– Йоланда!.. – позвал Эмануэле и попробовал просунуть голову между двумя американцами, но, получив сперва удар локтем в подбородок, а потом в живот, отлетел на прежнее место и снова стал приплясывать за спинами матросов. Потом из толпы американцев донесся дрожащий голос его жены:
– Что, Эмануэле?
– Как дела? – спросил он, откашлявшись.
– По-моему, – глухо, словно по телефону отозвался ее голос, – по-моему, они не хотят брать лиры…
Некоторое время он молчал, барабаня пальцами по мраморной стойке, потом сказал:
– Ах, не хотят? Ну ладно, тогда иди сюда.
– Сейчас… – ответила Йоланда.
Она попробовала нырнуть в эту изгородь из мужских тел, но что-то ее держало. Опустив глаза, она увидела большую руку, крепко ухватившуюся за ее левую грудь. Рука была огромная, сильная и мягкая и принадлежала верзиле с румяными щеками, стоявшему перед Йоландой и скалившему зубы, которые сверкали так же ярко, как белки его глаз.
– Плиз, – прошептала Йоланда, стараясь отодрать от груди эту руку. – Сейчас иду! – крикнула она Эмануэле, хотя по-прежнему не двигалась с места, а только тихонько повторяла: – Плиз… Ну, плиз…
Феличе поставил перед носом у Эмануэле пустой стакан.
