Долина смертной тени забрезжила 24 сентября 1846 года. За два дня до этого вопреки обычаю Тиниус, не вымолвив слова, сидел за столом, ни к чему не притронувшись. Когда на следующий день он не появился, пастор послал к нему свою старшую дочь и с ней корзинку с едой (нет, не через лес.) Постучав и расслышав слабый голос, она вошла. На середине убого обставленной каморки, воздев руки, стоял магистр Тиниус и на неизвестном языке декламировал стихи. Когда девушка, обратившись к нему, вырвала его из этого жуткого транса, он с поднятыми в страхе руками выдавил из себя: «Не смотрите на меня так! Ничего доброго во мне не высмотрите — ни внутри, ни снаружи. Все во мне дурно. Все… Все…» (Какая превосходная физиогномическая фраза. Какова самокритика!) Тиниус нетвердо стоял на ногах, казалось, колени вот-вот подогнутся, и он рухнет на пол. Девушка подвинула ему стул, и Тиниус тут же опустился на него. Потом она с криком выбежала. (Крик вполне объясним. Дедушки вообще-то выглядят несколько по-иному.)
Выслушав сбивчивый рассказ дочери, пастор немедленно отправился к Тиниусу и оказался перед запертой дверью. Приложив ухо к доскам, он осведомился о самочувствии Иоганна Георга. Вопрос носил скорее метафизический характер, однако Тиниус сообщил лишь о кратковременном припадке головокружения, который, впрочем, уже прошел. Так что все тревоги напрасны. Ситуация идеально подходила для евангелической исповеди, и пастор готов был исповедовать Тиниуса, но у того не оказалось текста. Или ему не хотелось ничего рассказывать, или же рассказывать было не о чем. Прождав довольно долго, пастор сказал на прощанье: ну, с Богом, вероятно, с умыслом упомянув имя Всевышнего в попытке все же вытянуть из бедняги признание вины, однако Тиниус, едва слышно ответив ему теми же словами прощания, казался спокойным. Лишь когда укол боли в спине вынудил пастора распрямиться, он, не говоря больше ни слова, спустился вниз по узкой лестнице.
На следующий день каменщик Шипан обнаружил магистра в его полутемной каморке полностью одетым и без признаков жизни. Лицо скончавшегося покрывали странные синие пятна. Разумеется, вся женская половина деревни сочла, что смерть наступила вследствие отравления ядом и что это самоубийство. Дескать, магистр попытался таким образом раскаяться. Мужчины же предпочли не предавать дело огласке, отказались от вскрытия и уложили тело покойного в гроб. На церковном погосте в Гребендорфе пастор, у которого многие годы бесплатно столовался Тиниус, его бывший коллега, не пропустивший ни одной службы и всегда отказывавшийся от вечерней трапезы, отслужил над ним последний молебен. Никакого свидетельства о смерти выдано по этому случаю не было. И никто и никогда о таковом не спрашивал. И жертвой каннибализма Тиниус так и не стал. (К сожалению.)
Строматы-самолеты следов не оставляют
Однако мы знаем, что это понятие следа разрушает это имя и что если все начинается со следа, то никакого «самого первого следа» не существует.
Жак Деррида
«Его прощальное письмо сначала показалось мне безумной драматургической идеей. Фальк питал слабость к такого рода эстетическим экспериментам. Он и жил, и любил в порядке экспериментирования. А я, разумеется, подыгрывал. Нет. Я не ощущал себя вышедшими в тираж театральными подмостками. Я всегда ждал, жду и сейчас некого тайного знака — сигнала к выходу. Я могу играть все, что угодно, и готов к этому. Возможно, речь идет о пьесе с несколько иными пространственными и временными измерениями. Фальк всегда являлся для меня оборотной стороной пространства-времени. Он каким-то особым, присущим лишь ему способом стирал границы между временем и вечностью. Поэтому он где-то сумел все пережить. Такой человек не может просто взять, да и умереть. Что касается меня, я вполне готов и репетирую этот безмолвный текст. Даже если мне придется вечно ждать и репетировать».
«Вы себе такого сына не пожелаете. Это было несчастьем, что я тогда унаследовал библиотеку отчима. На таком мягком, словно воск, мальчике, как Фальк, множество книг может оставить дурные отпечатки. Он непрерывно стремился побольше узнать и поумнеть. И почему только я не выгнал его из библиотеки и не продал все книжки? Было бы куда лучше, если бы я взял бы его к себе в дело, по крайней мере из него бы получился честный бухгалтер».
«Разумеется, мне жаль так внезапно расстаться с моим лучшим покупателем. Но это внезапное прекращение наших деловых отношений представляется мне в то же время и весьма захватывающим. Скорее всего я повстречался с последним книжным червем. Ведь будущее, и, чтобы понять это, вовсе не обязательно быть футурологом, породит лишь компьютерщиков. Не могу взять на себя смелость утверждать, что он обладал характером, поскольку их было у него масса. Стоило ему прийти ко мне в магазин, и сразу же по нему было видно, что за буквы впечатались в него и что за книгу он прочел. Когда он впервые появился у меня в магазине, я в точности помню, что он произвел на меня впечатление хоть и начитанного, но все же до крайности неопытного человека, будто чистый лист бумаги — бери да пиши, что тебе вздумается. Но после часов, проведенных на той стремянке, после рытья в книгах буквы въелись в него, как пыль. Для меня эта история предельно ясна: он превратился в последнюю из прочитанных им книг и сейчас валяется взаперти на полке какой-нибудь библиотеки. Надеюсь только, что напечатан он на кислотоустойчивой бумаге и не превратится однажды заживо в прах».
«Я, будучи его единственным настоящим другом, в последний год редко виделась с ним. Он все чаще и чаще уединялся в своей раковине. Отчего он бесследно пропал, мне, конечно же, ничего не известно. Но ведь бывает и такое, что мужчина выйдет на пять минут за сигаретами, и…» (Затемнение кадра. Мы не намерены завершить роман на этом месте. Следующий, пожалуйста.)
«В результате полицейского расследования вскрылся ряд неясностей. Так и не удалось выйти на след пропавшего. Ни одного свидетеля. Лишь некий господин Деррида получил открытку, так что версия преступления отпадает. С другой стороны, фиксация следов позволила обнаружить в квартире наличие весьма показательных книг и наличие связи их с преступлением. Некий проф. Боленк вскоре после посещения книжного аукциона был обнаружен в парке избитым. Приобретенные проф. Боленком на аукционе книги были найдены в библиотеке вышеназванного Фалька Райнхольда. И описание преступника в точности совпадает с данными пропавшего. В своих показаниях фрау Боленк подтвердила, что господин Райнхольд приходил к ней под видом знакомого ее мужа. Она без труда опознала его на предъявленном ей фотоснимке, несмотря на ухищрения с переодеванием и попыткой изменить внешность. Таким образом, имеется вполне обоснованное подозрение, что пропавший и есть тот, кто напал на проф. Боленка. Однако мотивы этого поступка нам до сих пор неясны. Нам удалось выяснить, что захваченные у проф. Боленка книги не представляют собой библиографической ценности. Эксперты подтвердили, что содержание их не отличается особой оригинальностью, отнеся их к категории второразрядных. Отсюда исходить мы не можем. Что касается следствия, оно на стадии предварительного завершения. Без результата».
«Когда я в последний раз говорила с ним по телефону, мне показалось, что его мысли заняты чем-то другим. Сейчас я не перестаю думать о том, что мне следовало бы приехать к нему. Конечно же, отрыв от родительского дома сыграл свою роковую роль. Он ведь всегда был таким неуравновешенным. Поэтому и попал в лапы этой недостойной особе. Как мне говорили, они расстались, я надеюсь, что он придет в норму. Вероятно, мне следовало хоть и наперекор воле мужа, но все же послать ему чек на крупную сумму, это бы избавило его от финансовых проблем. К сожалению, в нашей семье страсть к приобретательству не редкость. Моя сестра каждый сезон закупала себе полный гардероб, что привело к банкротству ее мужа. Это трудноизлечимый недуг, а страстью Фалька стали книги. Во всяком случае, муж так считает. Мой бедный мальчик».
«Сначала я, получив от вас письмо, не без интереса прочел все девять строматов. Идея написать об истории культуры чтения довольно любопытна. Оригинальность в том и состоит, чтобы не скатиться к оригинальничанию. Хотя можно сказать, что подбор цитат отличается консерватизмом. Вероятно, это из-за того, что его примером был Климент Александрийский. Райнхольд был и остается, и это легко прочитывается между строк, защитником печатного слова. Для меня, человека читающего, книголюба, это естественно и антипатии отнюдь не вызывает. Но все-таки так старомодно. Поскольку книге, чтобы удостоиться этого названия, надлежит иметь 49 страниц, она с большой натяжкой может считаться таковой. Возможность того, что книга пойдет, я вижу лишь тогда, если вы признаетесь мне, что в предисловии укажете на возможные преступления, замаскированные под эти самые строматы. Вероятно, это было бы вполне логично».
