По крайней мере я пожил в этой иллюзии. По крайней мере Сандра все сделала для того, чтобы я в ней замкнулся. И лишь потому, что я еще не окончательно стряхнул с себя эти причудливые фантазии я, приходя то в ярость, то в уныние, не мог решиться уйти и направиться в Рим, где меня ждал старый друг Сатурнадо, который наверняка помог бы мне прогнать эти химеры. Я и шел в Рим, когда чуть не угодил под колеса; так что Сатурнадо прождал меня все лето и, наверное, ума не мог приложить, куда ж я подевался.
Я продолжал цепляться за веру в то, что столь незаурядное приключение не может закончиться так банально. Я был уверен, что Сандра вернется на своей «Остин-Мартин», вихрем пронесется мимо привратницкой и остановится перед монументальной лестницей во внутреннем дворе, спугнув голубей с крыш. Но ничего подобного не происходило. Меня, конечно, продолжали кормить, но в комнате больше не прибирали. Скупое туристическое меню, одни и те же блюда: такое впечатление, что отсутствием разносолов и кулинарных изысков меня побуждали очистить помещение.
Если я уйду из кастелло, я окончательно утрачу связь. Я помнил, какие усилия предпринимал, чтобы приблизиться к Атарассо. В том числе и злополучную историю с камеей, которая оказалась не древнее ларца Медичи, а в его глазах такие вещи обладали не большей ценностью, чем безделушки, которые штампуют для продажи в сувенирных лавочках. Слишком много усилий, так и не увенчавшихся успехом, чтобы после того как невероятная случайность привела меня сюда, дала доступ к его личным бумагам, я сдался без боя.
С другой стороны, я впервые поселялся в доме таким образом. Я прикидывал так и этак, и броня моих убеждений становилась не так крепка. Разве я хоть раз задумался о том, кто такая Сандра? Мне понемногу представала совсем другая личность, чем женщина, с которой я считал себя связанным некими узами в тени сурового отца. И поскольку первыми мне на память всегда приходили картины наших интимных отношений, я припоминал отстраненность, которая вдруг ясно читалась в странно разумном взгляде, отрешенном от мудреного экстаза, порой охватывавшего меня, когда мы катались от одного края постели до другого, словно во время качки на корабле. Этот взгляд словно взвешивал меня, определял мою истинную стоимость, высчитывал, прикидывал, чего еще можно от меня ждать, помимо такой вот траты сил, после которой мы, с осунувшимися лицами, проголодавшись, ели так, что за ушами трещало. Почему я не разглядел в этом испытующем взгляде ничего другого, кроме парализующего ожидания оргазма? То, что я ей давал, ей мог дать любой другой мужчина, в том числе и Гриша, наряду со своими многочисленными обязанностями. Но — то, чего она ожидала только от меня — и к тому времени не могла попросить ни у кого другого — этого мне было не дано увидеть. Глупая, непоколебимая гордыня самца — самца, считающего себя венцом творения и восхищающегося тем, чем наделила его природа, чтобы проявить себя, когда представится удобный случай, — отвлекала мое внимание от главной и далекой цели, преследуемой Сандрой, и обманчиво, почти целомудренно прикрытой ее показной «нимфоманией»: все эти буйства с ее стороны должны были замаскировать совсем иные планы, бесконечно более безнравственные и хищнические, чем все наши, в общем-то, невинные и пустые забавы.
У нее было мало времени. С другой стороны, она решилась заплатить. Если я увидел знак судьбы в банальном происшествии, которое свело нас вместе, то и для нее, конечно, блеснул тот же знак и улыбнулась удача, за которой она гонялась с тающей надеждой напасть на редкую находку, тем более что, не имея возможности надолго отлучаться от Андреаса Итало, она не могла поехать в Рим или Милан или, еще лучше, в Париж, где ей, естественно, было бы гораздо проще заполучить негласного соавтора такого рода.
Со мной же все получилось само собой, так сказать, с доставкой на дом. Ей даже не пришлось представляться. Атарассо — это имя распахивало передо мной небесные врата! В своей беспредельной наивности я не подозревал за ней никаких расчетов, думал, что она действует по зову сердца, окруженная ореолом легендарности. Океанида, вышедшая из пучины морской, чтобы увлечь меня с собой и показать сокровища, собранные в отцовском дворце.
Впоследствии программа оказалась несколько иной. Я не садился вместе с гостями за пиршественный стол. Король, разбитый болезнью, не мог принять меня лично. Во дворце, частично превращенном в лазарет, мне пришлось удовольствоваться душной комнаткой, правда, с алхимическими знаками, которые можно было обнаружить между брусьями потолка, взобравшись на стул.
Мысль о том, что хозяин дома мог даже не догадываться о моем присутствии, что, поселив меня на чердаке, Сандра всего лишь скрыла от отца нечто, чего он бы не одобрил, даже расценил бы как жестокое оскорбление, — такая мысль не приходила мне в голову. Все невероятные обстоятельства этого приключения возбуждали во мне только эйфорию. И к тому же чудовище, подбиравшееся ко мне, приняло вид юной девушки, тем более таинственной, что, в отличие от общепризнанных представлений о загадке, она казалась открытой, свободной от всяких условностей и предрассудков.
Вот так все и произошло. Сандра все взяла в свои руки с самого начала, все просчитала с необычайным двуличием: наши ссоры, примирения, разговоры без видимого интереса по поводу записей, которые вырывали страница за страницей, все — вплоть до тайных встреч, игр в догонялки, странного вызова, бросаемого ночи, и наших предрассветных возвращений вдоль глухих стен, за которыми начинали щебетать птицы. И я больше не видел ее до следующей ночи; она оставляла меня заниматься своей работой, уверенная, что очная ставка с прошлым, необычные размышления Андреаса Итало поглотят меня совершенно. «Можно?» — спрашивала она вечером, приподнимая листки, лежавшие на столе. Как же я не понял, глядя, как внимательно она читает написанное мною за день? Мой вариант столь разительно отличался от того, что принесла мне она, что оригинал уже нельзя было рассматривать как черновик, набросок, тем более как предлог. Иногда все было сочинено лично мной, но она, якобы ничего не заметив, просила дать ей эти страницы, чтобы показать отцу, решаясь на такую огромную ложь, как будто подобное можно было себе представить, как будто он согласился бы с тем, чтобы его до такой степени извратили, преобразили. Я уже давно говорил один и за себя самого. Сандра всегда притворялась, будто этого не замечает.
А теперь я мог сколько угодно метаться, как старая кляча, брошенная у пустых яслей, причины всего этого спектакля не поддавались моему разумению. Но я еще был далек от того, чтобы в полной мере оценить макиавеллиевскую изощренность, с какой она провернула свою махинацию. На самом деле я тогда действительно был не в себе. Подобная развязка подразумевала настолько полное равнодушие к уязвленному самолюбию и поруганной любви, настолько глубокое презрение, что я скорее поверил бы в жестокую насмешку над собой, чем разглядел в происшедшем некую загадку.
Все разъяснилось только через четыре года, в Нью-Йорке, на Пятой Авеню, когда я проходил мимо книжного магазина Рокфеллеровского центра. Я сказал через четыре года, но запломбированный гроб с останками Атарассо, привезенный на Восток, уже три года как покоился в усыпальнице на берегу Евфрата, в которой он некогда производил раскопки, — исключительная привилегия.
А тогда, не решаясь снова пуститься в путь и отправиться в Рим, к моему доброму Сатурнадо, я не мог догадаться, каким орудием в руках Сандры я стал. Меня устранили так безупречно, что я испытывал почти восхищение и нечто вроде мазохистского удовлетворения.
Еще в большей степени, чем перевозка всех ящиков, меня поразило то, что ей удалось заставить сняться с места Атарассо, убедив его в необходимости этого перемещения. Может быть, она преувеличивала, расписывая мне, что он может умереть с минуты на минуту, что, по мнению всех врачей, сменявшихся у его одра, с тех пор как он вынужденно покинул Ближний Восток, передав бразды команде американских археологов под руководством гарвардского профессора Молионидеса, работавших теперь на некогда открытых им участках, дни его сочтены. Зачем она сообщала мне эти новости? Чтобы просто удовлетворить мое любопытство по отношению ко всему, что касалось Андреаса Итало, или это был способ побудить меня поскорее приняться за «редактирование и приведение в порядок»? Сгущала ли она краски, чтобы драматизировать ситуацию и частично возложить на меня моральную ответственность? А потом делилась со мной своей тревогой, чтобы я не ослаблял усилий?
(На самом деле я не прилагал никаких усилий. Я был разочарован первыми переданными мне текстами, но в то же время польщен оказанным доверием, удивлен и заинтересован поворотом судьбы, позволившим мне увидеть этого человека изнутри.)
