Баллада о Даурском бароне — было опубликовано в СССР в журнале «Сибирские огни», 1927, № 5. Даурский барон — барон Роман Федорович Унгерн фон Штернберг (1886–1921), «черный барон» легенд и песен времен гражданской войны. Легенда о том, что Унгерн вместе с любимым вороном появляется в песках пустыни Гоби как призрак, появилась в эмигрантской печати в 1924 году. Урга — прежнее название Улан-Батора.
Броневик — неоднократно печаталось фрагментами (в том числе и в СССР). «Каппель» — бронепоезд Белой гвардии, названный по имя главкома Восточного фронта Владимира Оскаровича Каппеля (1883–1920), одного из соратников А.В. Колчака (присвоившего Каппелю чин генерал-лейтенанта), умершего от обморожения еще до выдачи Колчака в Иркутске. «Цубо!» (кит.) — «Убирайтесь!»
В ломбарде — «…от генеральской анненской звезды» — Орден Св. Анны, некогда учрежденный в память дочери Петра Первого Анны (сестры будущей императрицы Елизаветы Петровны) в 1735 г. в Германии, появился в России в 1742 году; просуществовал до 1919 года (сохранился приказ А.И. Деникина о награждении орденом Св. Анны 3-й степени «английской службы лейтенанта Рейдли Сиднея» от 5 января 1919 года); звезда полагалась лишь к первой степени этого ордена, отчего и слова Несмелова: «От генеральской…». «…и в запыленной связке их — Владимир» — орден Св. Владимира был учрежден в 1782 году по случаю двадцатилетия царствования Екатерины II и просуществовал до переворота 1917 года; особенность его заключалась в том, что кавалер ордена Св. Владимира никогда не должен был снимать его знаки; в табели знаков отличия он стоял сразу после ордена Св. Георгия; орден Св. Владимира был наградой, с самого момента его учреждения дававшейся исключительно за заслуги и выслугу лет — отсюда и пренебрежение Несмелова. «…Белеет грозный крест Победоносца» — Орден Св. Георгия Победоносца официально был учрежден в 1769 году, однако с 1855 года награждение орденом Св. Георгия 4-й степени за выслугу лет было прекращено, вместо него офицерам и генералам стали выдавать именно орден Св. Владимира с соответствующей надписью (отсюда противопоставление орденов Св. Владимира и Св. Георгия). М.И. Кутузов в качестве «первого кавалера» известен как первый кавалер всех четырех степеней этого ордена. «Солдатский» георгиевский крест («Святой Егорий») был учрежден в 1807 году, иногда его называли также Георгиевским крестом 5-й степени; с 1856 года солдатский Георгиевский крест также получил 4 степени. Н.И. Гумилев действительно был удостоен Георгиевского креста двух степеней. Несмелов не делает разницы между офицерским и солдатским орденами Св. Георгия.
Восемнадцатому году — «…В броневике, что сделан из углярки, / Из Омска труп умчали егеря» — имеется в виду В.О.Каппель (см. прим. к стихотворению «Броневик») и броневик, позднее получивший его имя. «…проскачешь ты в году…» — стихотворение оборвано сознательно, хотя младшие современники Несмелова склонны были читать недостающую часть строки как «сороковом». Какое прочтение на самом деле подразумевал автор — установить не удалось.
Евгений Витковский (Москва) Ли Мэн (Чикаго)
* Свою страну, страну судьбы лихой, *
Свою страну, страну судьбы лихой,
Я вспоминаю лишь литературно:
Какой-то Райский и какой-то Хорь:
Саводников кладбищенские урны!
И Вера — восхитительный «Обрыв» —
Бескрылая, утратившая силу.
И, может быть, ребенком полюбив,
Еще я вспомню дьякона Ахиллу.
Конечно, список может быть длинней,
Но суть не в нем; я думаю, робея, —
В живой стране, в России этих дней,
Нет у меня родного, как в Бомбее!
Не получить мне с родины письма
С простым, коротким: «Возвращайся, милый!»
Разрублена последняя тесьма,
Ее концы разъединили — мили.
Не удивительно ли: страна —
В песках пустыни, что легли за нами, —
Как скользкая игла обронена,
Потеряна, как драгоценный камень!
Уже печаль и та едва живет,
Отчалил в синь ее безмолвный облик,
И от страны, меня отвергшей, вот —
Один пустой литературный облик.
* Хорошо расплакаться стихами *
Хорошо расплакаться стихами.
Муза тихим шагом подойдет.
Сядет. Приласкает. Пустяками
Все обиды наши назовет.
Не умею. Только скалить зубы,
Только стискивать их сильней
Научил поэта пафос грубый
Революционных наших дней.
Темень бури прошибали лбом мы,
Вязли в топях, зарывались в мхи.
Не просите, девушки, в альбомы
Наши зачумленные стихи!
Вам ведь только розовое снится.
Синее. Без всяких катастроф…
Прожигает нежные страницы
Неостывший пепел наших строф!
Пусть дней немало вместе пройдено,
Но вот не нужен я и чужд,
Ведь вы же женщина — о Родина! —
И, следовательно, к чему ж
Всё то, что сердцем в злобе брошено,
Что высказано сгоряча:
Мы расстаемся по-хорошему,
Чтоб никогда не докучать
Друг другу больше. Всё, что нажито,
Оставлю вам, долги простив, —
Вам эти пастбища и пажити,
А мне просторы и пути.
Да ваш язык. Не знаю лучшего
Для сквернословий и молитв,
Он, изумительный, — от Тютчева
До Маяковского велик.
Но комплименты здесь уместны ли, —
Лишь вежливость, лишь холодок
Усмешки, — выдержка чудесная
Вот этих выверенных строк.
Иду. Над порослью — вечернее
Пустое небо цвета льда.
И вот со вздохом облегчения:
«Прощайте, знаю: навсегда!»
Воет одинокая волчиха
На мерцанье нашего костра.
Серая, не сетуй, замолчи-ка, —
Мы пробудем только до утра.
Мы бежим, отбитые от стаи,
Горечь пьем из полного ковша,
И душа у нас совсем пустая,
Злая, беспощадная душа.
Всходит месяц колдовской иконой —
Красный факел тлеющей тайги.
Вне пощады мы и вне закона, —
Злую силу дарят нам враги.
Ненавидеть нам не разучиться,
Не остыть от злобы огневой…
Воет одинокая волчица,
Слушает волчицу часовой.
Тошно сердцу от звериных жалоб,
Неизбывен горечи родник…
Не волчиха — родина, пожалуй,
Плачет о детенышах своих.
Ты в темный сад звала меня из школы
Под тихий вяз, на старую скамью,
Ты приходила девушкой веселой
В студенческую комнату мою.
И злому непокорному мальчишке,
Копившему надменные стихи,
В ребячье сердце вкалывала вспышки
Тяжелой, темной музыки стихий.
И в эти дни тепло твоих ладоней
И свежий холод непокорных губ
Казался мне лазурней и бездонней
Венецианских голубых лагун…
И в старой Польше, вкапываясь в глину,
Прицелами обшаривая даль,
Под свист, напоминавший окарину, —
Я в дымах боя видел не тебя ль…
И находил, когда стальной кузнечик
Смолкал трещать, все лепты рассказав,
У девушки из польского местечка —
Твою улыбку и твои глаза.
Когда ж страна в восстаньях обгорала,
Как обгорает карта на свече, —
Ты вывела меня из-за Урала
Рукой, лежащей па моем плече.
На всех путях моей беспутной жизни
Я слышал твой неторопливый шаг,
Твоих имен святой тысячелистник
Как драгоценность бережет душа!
И если пасть беззубую, пустую
Разинет старость с хворью на горбе,
Стихом последним я отсалютую
Тебе, золотоглазая, тебе!
* В эти годы Толстой зарекался курить *
В эти годы Толстой зарекался курить
И ушел от жены на диван в кабинете.
В эти годы нетрудно себя укротить,
Но заслуга ль они, укрощения эти!
Укротителем заперта рысь на замок,
Сорок стражей годов — часовыми у дверцы.
Ты двенадцати раз подтянуться не мог
На трапеции. Ты вспоминаешь о сердце.
И, впервые подумав о нем, никогда
Не забудешь уже осторожности некой.
Марш свой медленный вдруг ускоряют года:
Сорок два, сорок три, сорок пять и полвека.
Что же, бросим курить. Простокваша и йод.
Больше нечего ждать. Жизнь без радуг. Без премий.
И бессонницами свою лампу зажжет
Отраженная жизнь, мемуарное время.
* Женщины живут, как прежде, телом, *
