Дону Ригоберто захотелось ударить жену, но вместо этого он нежно поцеловал ее в губы. Взволнованный, растерянный, готовый расплакаться, он шептал Лукреции, как сильно ее любит, как страстно желает, как он счастлив, хоть и недостоин такого счастья.
– Я люблю тебя, – повторил Ригоберто вслух, – люблю всем сердцем.
Серое небо над Барранко прояснялось, тоска и одиночество постепенно отступали. Немного успокоившись, дон Ригоберто отыскал в тетради еще одну актуальную сентенцию господина Тэста (Валери и валерьянка – отличное сочетание): «Tout ce qui m'était facile m'était indifférent et presque ennemi» [62].
Прежде чем его сковала тоска и затопила меланхолия, дон Ригоберто усилием воли заставил себя вернуться в звериную гостиную, в ночь, наполненную табачным дымом, – кто же из них курил: Ильзе или Нарсисо? – опасной смесью шампанского, виски и коньяка, музыкой и пороком, где развлекались уже не две супружеские пары, что выбрались поужинать в Коста-Верде, а четверо неверных любовников, менявших партнеров с невероятной легкостью, словно картинки в калейдоскопе. Свет погасили? Давным-давно. Скорее всего, это сделал Нарсисо. Пробивавшийся через окно луч садового фонаря выхватывал из темноты силуэты убитых животных. Нарсисо определенно знал толк в ловушках. Дон Ригоберто почти сдался; его душа еще слабо сопротивлялась, а тело, освободившись от страхов и сомнений, готово было поддержать затеянную братом-близнецом игру. Кого он ласкал, притворяясь, что танцует, всякий раз немного удивляясь, когда кончалась одна песня и начиналась другая, – Ильзе или Лукрецию? Какая разница? Что за наслаждение обнимать женщину, чувствовать сквозь тонкую ткань ее упругую грудь, медленно целовать шею, ласкать ушко кончиком языка! Нет, Лукреция была не такой хрупкой и тонкокостной. Дон Ригоберто повернул голову, ища глазами Нарсисо и его партнершу.
– Кажется, они поднялись наверх. – В голосе Ильзе слышались раздражение и скука. И даже едва различимые злорадные нотки.
– Куда? – спросил дон Ригоберто, безмерно стыдясь собственной тупости.
– А ты как думаешь? – поинтересовалась коварная Ильзе с истинно немецким остроумием. – Полюбоваться луной? Или, может, пописать? Как по-твоему?
– В Лиме луну не видно, – пробормотал дон Ригоберто, отстраняясь. – Да и солнце только летом. Чертов смог.
– Нарсисо давно положил глаз на Лукре, – безжалостно продолжала Ильзе; она говорила так, словно происходящее совершенно ее не касалось. – Только не говори, что ни о чем не догадывался, ты не так прост.
Опьянение окончательно рассеялось. Лоб дона Ригоберто покрылся испариной. Потрясенный, онемевший, он спрашивал себя, возможно ли, чтобы Лукреция так легко попалась на удочку его брата, когда вновь послышался полный яда голосок Ильзе:
– Признайся, Ригоберто, ты ведь слегка ревнуешь.
– Слегка, – согласился дон Ригоберто. И добавил с внезапной откровенностью: – На самом деле я люто ревную.
– Я сначала тоже ревновала, – обронила Ильзе, словно речь шла о сущей ерунде, вроде партии в бридж. – Но к этому быстро привыкаешь и начинаешь воспринимать спокойно, как дождь за окном.
– Так что же, – пробормотал сбитый с толку дон Ригоберто, – значит, вы с Нарсисо уже играли в эту игру?
– Раз в три месяца, – с прусской прямотой заявила Ильзе. – Не слишком часто. Нарсисо считает, что время от времени такие приключения необходимы, они освежают чувства. И всегда с избранными, проверенными людьми. Иначе никакого смысла.
«Он ее, конечно, уже раздел, – думал дон Ригоберто. – Теперь она в его власти». Сможет ли Нарсисо дать Лукреции то, к чему она привыкла? Внезапный и резкий, словно электрический разряд, вопрос Ильзе вернул его к реальности:
– Хочешь на них посмотреть?
Женщина снова приблизилась к дону Ригоберто почти вплотную. Ее светлые локоны щекотали ему ноздри.
– Ты серьезно? – тупо спросил дон Ригоберто.
– Хочешь? – повторила свояченица, слегка касаясь губами его уха.
– Да, да, – закивал он. Дону Ригоберто казалось, что он вот-вот изойдет потом и совсем испарится.
Ильзе уже тянула его за рукав.
– Только тихо, не шуми, – предупредила она шепотом.
Дон Ригоберто позволил увлечь себя к винтовой лестнице, ведущей наверх, в спальни. Все было погружено в темноту, лишь в коридор проникал из окна тусклый свет фонаря. Мягкое покрытие поглощало звук шагов; сообщники крались на цыпочках. Сердце дона Ригоберто готово было выпрыгнуть из груди. Что его ждет? Что он увидит? Ильзе вдруг остановилась и принялась разуваться, шепотом приказав:
– Снимай ботинки.
Дон Ригоберто повиновался. Он чувствовал себя на редкость смешным и нелепым: жалкий болван в носках, посреди темного коридора, которого Ильзе ведет за руку, как он сам водил когда-то маленького Фончито.
– Не шуми, ты все испортишь, – тихонько велела женщина.
Дон Ригоберто машинально кивнул. Ильзе проскользнула вперед, открыла какую-то дверь и жестом подозвала свояка. Проникнув в спальню, заговорщики спрятались за выступом стены. Широченная кровать напоминала театральную декорацию. На ней, в ярком свете люстры, сцепились в хищных объятиях Лукреция и Нарсисо. Они не замечали ничего вокруг, захваченные неистовым ритмом. Слух дона Ригоберто уловил синхронные сладкие стоны.
– Сядь, – велела Ильзе. – Сюда, на диван.
Дон Ригоберто повиновался. Отступив на шаг, он опустился рядом со свояченицей на заваленный подушками мягкий диван, расположенный так, что было хорошо видно все происходящее на кровати. Это еще зачем? Дон Ригоберто с трудом сдержал смех: «А братец, оказывается, еще больший затейник, чем я мог предположить». Чтобы не расхохотаться, пришлось зажать себе рот ладонью.
Нарсисо и Лукреция ласкали друг друга так нежно, умело и уверенно, словно были близки уже давно. Они ни на миг не отпускали друг друга; каждая новая поза, каждое движение обостряло их наслаждение. Дон Ригоберто любовался прекрасными формами своей возлюбленной, ее пышными волосами, разметавшимися по подушке, крепкими ягодицами, напоминавшими скалу посреди бурного моря. «Нет», – поправил он сам себя. Скорее, великолепный зад с фотографии Мэн Рэя [63], названной «Мольба» (1930). Заглянув в тетради, он легко воскресил ее в памяти. Сколько раз в интимном полумраке спальни Лукреция принимала по его просьбе такую позу: садилась на корточки, обхватив ладонями ягодицы. Определенное сходство с фотографией и вправду было, но другая, пленительная «Кики с Монпарнаса» (1925), и вовсе была вылитая Лукреция вполоборота. При виде темных впадин на внутренней стороне ее бедер у дона Ригоберто закружилась голова. Но волосатые руки, обнимавшие женщину, ноги, грубо разъединившие ее колени, не принадлежали ему, и лицо – в темноте разглядеть черты Нарсисо было невозможно, – и губы, миллиметр за миллиметром скользившие по спине Лукреции в нерешительности, где же поцеловать, были чужими. Ошеломленный дон Ригоберто отчего-то вспомнил пару цирковых гимнастов «Люди-орлы», которые безо всякой страховки делали сальто на десятиметровой высоте. Движения Нарсисо и Лукреции были такими же выверенными, четкими, совершенными. Дона Ригоберто охватило невообразимо сложное чувство (смесь ревности, зависти и восхищения), и по щекам вновь побежали слезы. Рука Ильзе незаметно скользнула к его ширинке.
– Надо же, ты до сих пор не завелся, – отметила она, не понижая голоса.
Любовники на кровати внезапно остановились. Ильзе говорила слишком громко; Нарсисо и Лукреция наверняка заподозрили, что в комнате есть кто-то еще. Через несколько мгновений женщина отвернулась к стене, а Нарсисо вновь принялся целовать ее, пытаясь возобновить любовную игру.
– Прости, Ильзе, – прошептал дон Ригоберто. – Я тебя обманул, мне очень жаль. Я, видишь ли, моногамен. То есть могу заниматься любовью только с женой.
– Ну конечно. – Ильзе расхохоталась так неистово, что донья Лукреция оттолкнула руку своего партнера и стала испуганно озираться, стараясь понять, откуда послышался смех. – Твой братец-близнец, кстати, тоже. Нарсисо получает удовольствие только со мной. Но знаешь, ему требуются закуски, аперитивы, прелюдии, введения… Он не так примитивен, как ты.
Ильзе вновь рассмеялась и погладила дона Ригоберто по лысеющей голове, словно учительница – прилежного ученика. Он не верил своим глазам: когда это Ильзе успела раздеться? Одежда валялась на диване, а сама женщина, нагая, гибкая, бесстрашно нырнула в темноту спальни, словно валькирия в рогатом шлеме, преследующая в лесной чаще медведя или вепря. В этот момент Нарсисо оставил Лукрецию, выскочил на середину комнаты – его лицо искажала неистовая страсть – и с торжествующим ревом заключил жену в объятия. Потрясенная Лукреция перекатилась на край, силясь понять, что происходит. Дон Ригоберто изнывал от жалости; он протянул к жене руки и позвал ее. Лукреция соскользнула с кровати и на цыпочках, чтобы не спугнуть супругов, пересекла спальню; подняла с пола одежду, поспешно накинула ее и метнулась к мужу. Дрожа всем телом, она бросилась ему на грудь.
