Воскобоев и Елизавета перешли на другую сторону шоссе и возле фанерного щита «Лось — богатство нашего края» ступили на узкую, мокрую, никогда не хоженную ими тропинку. Тут было прохладнее. Низина выдыхала тяжелую влагу, лесопосадки глушил жирный кустарник. В этой сумеречной сырости было не до грибов. Воскобоева и Елизавету нисколько не тянуло свернуть с тропинки туда, где тускло краснела волчья ягода, где заросли ольхи, папоротника и осоки, казалось, таили в себе чью-то враждебную жизнь. Елизавете в каждом шорохе чудилась злая змея-гадюка; Елизавета вскрикивала, оборачивалась, ей казалось, что сердце ее сделалось маленьким, слабым и вот-вот остановится. Шедший впереди Воскобоев лишь посмеивался; его горделивая ухмылка выражала презрение ко всякого рода бабьим пустяковым боязням. Елизавета улыбалась, чувствуя в муже силу, способную ее защитить, и не понимала, куда он так торопится, пренебрегая ее усталостью, а он пытался сдержать шаг и не мог — первобытный ужас зрел в глубине его существа. Воскобоев удивлялся себе, стыдился, прятал страх за горделивой ухмылкой и убыстрял шаги…
А тропинка с каждым шагом становилась все уже, кусты, папоротники, шорохи обступали все теснее, кривые ветки и жала осоки цеплялись за одежду, и небо уже не стояло над головой, но лишь слабо сочилось сквозь хвою, — тут и Елизавета, отдавшись страху, забыла об усталости, ускорила шаг, задышала мужу в затылок…
Внезапно заросли распахнулись, над головой развернулось небо, вновь нависло жаркое солнце — Воскобоев и Елизавета очутились на просторной поляне. Поляна давно не принимала людей, и трава на ней была по колено, такая густая и тяжелая, что, упав на нее, невозможно было почувствовать землю. Посреди поляны стояло невысокое бревенчатое строение без крыши. Воскобоев разъяснил жене, что когда-то это была часовня, где молились, — ему про нее рассказывал Живихин, исходивший с ружьем все хновские окрестности. Разрывая сапогами спутавшуюся траву, Воскобоев смело шагнул к часовне, Елизавета подалась за ним, и ей все казалось, что из темного дверного проема, из-за порога, заросшего мхом и осокой, вдруг да и выпрыгнет прямо на грудь зверь какой, или земноводное, или что-нибудь такое гадкое и крикливое, чему даже имени нет…
В часовне оказалось весело и светло. На проросшем полу валялись ребра провалившейся крыши, спокойное, мягкое солнце дремало в каждой щербинке рыхлых бревенчатых стен. Глаза Воскобоева и Елизаветы горели ребяческим азартом: казалось, если осмотреться повнимательнее, то удастся найти какую-нибудь стародавнюю вещь, второпях забытую теми, чей след на земле забыт, но ничего не удалось обнаружить, кроме крупных квадратных букв, старательно вырезанных ножом возле самого окошка:
КОНЦОВ ГЕРОЙСКИЙ ОРДИНАРЕЦ
ЗДЕСЬ В ЭТОМ ХРАМЕ СУТКИ СПАЛ
НЕ СЛЫША ГУЛА КАНОНАДЫ
НА ОРДИНАРЦА СОН НАПАЛ
СПАСИБО БОГУ ЧТО ПРОСНУЛСЯ
ЖИВЫМ И ЖИЗНИ СНОВА РАД
ЧТО ОТ МОРОЗА НЕ ЗАГНУЛСЯ
И НЕ ЗАСЕК МЕНЯ КОМБАТ
Елизавета прочла надпись вслух, радостно забила в ладоши, но потом помрачнела, вообразив себе желтые кости геройского ординарца Концова, которые дотлевают, быть может, в болотной трясине, или под душным дерном хновских лугов, или на глубоком каменистом дне озера. Воскобоев поспешил уверить Елизавету, что парень этот, Концов, скорее всего выжил, на то он и ординарец, чтобы выжить, да и сам он пишет, что выжил; те, которые с юмором, вернее других выживают…
Выбравшись наружу, Воскобоев и Елизавета похлопали часовню по осевшему боку, а потом Воскобоев вспомнил, что поблизости должен быть колодец: Живихин не мог соврать… Колодец был мертв, вода ушла из него давно, как только некому стало за ним присматривать. Елизавета крикнула в колодец и Воскобоев крикнул, но эха не было — булькнуло что-то в ответ, плюхнулось, зеленая муть на дне немного поколебалась, потом замерла… Больше на поляне делать было нечего, пришла пора подаваться к дому. Воскобоев не пожелал возвращаться прежним путем и предложил Елизавете идти через болото к озеру. Елизавета согласилась. Она была готова согласиться на что угодно, лишь бы Воскобоев не поскучнел, лишь бы он вновь не оступился в мрак, еще вчера казавшийся беспросветным. Болото начиналось сразу за поляной. Они оробели, вступив в его пределы, почуяв его холодное, недоброе дыхание. Елизавета внезапно ощутила тяжесть ведра с грибами. Воскобоев смело шагнул вперед, крикнул ей, чтобы не отставала, и она пошла за ним по кочкам след в след. Болотная плоть ледяной хваткой сжимала ее голени, и приходилось до боли напрягать стопу, чтобы не отдать трясине резиновые сапожки, почти новые, без единой трещины на голенище. Воскобоев шел как одержимый. Он нарочно не оборачивался, чтобы показать жене, насколько он в ней уверен, чтобы не позволить ей подчиниться усталости и страху, и, быть может, благодаря воскобоевской одержимости они благополучно пересекли топь. Елизавета даже не сразу поняла, что болото пройдено. Когда Воскобоев скрылся в густом ивняке, она подумала, что это всего лишь островок зелени, как бы оазис в гнилой пустыне. Но свежий озерный воздух ударил в ноздри; Елизавета вскрикнула, подалась вперед и, продравшись сквозь кустарник, увидела поникшую спину мужа, капитана Воскобоева. Озеро, подступив, обнимало его сапоги… Справа по берегу, за заливным лугом, на уходящей в озеро песчаной отмели крутились разлапистые железные уши. Сразу за отмелью смутно поблескивали всевозможные усики, ниточки, коробочки. Это был аэродром. К нему и направились Воскобоев и Елизавета — прямиком через луг, вдоль прохладной воды…
Не прошло и часа, как дежурная машина везла их домой в Хнов по пустынному бетонному покрытию специальной дороги. Потом они переодевались во все сухое, спали, чистили грибы, картошку, резали лук. Наконец запах грибного супа наполнил квартиру, хлынул на лестничную площадку, поплыл по Архангельской и по улице Клары Цеткин… Елизавета помешивала суп половником, улыбалась супу, порой сокрушенно покачивала головой: у соседей за стеной разгорался скандал. Слышно было, как подвывает, жалуясь, Галина, тоненько и резко вскрикивает майор Трутко. О чем он вскрикивает, было не разобрать, но, судя по тону, он нападал, а Галина оборонялась — ее жалобы становились все тише, реже, слабее, вскоре она и вовсе замолкла, а победный клекот майора Трутко продолжал звучать в тишине… Елизавета подмигнула капитану Воскобоеву и принялась разливать суп по тарелкам.
К середине ноября были забыты не только грибы, но и все, что за ними последовало: ежедневные дожди, слившиеся в один, жирный и холодный, тайваньский грипп, завезенный в Хнов командированными из Ленинграда, забродившая глина дорог, по утрам подернутая грязным ледком, гулкие волны озера, навалившегося грудью на луговины и отмели, озерный ветер, который, блуждая в соснах, пел об угрюмой и бесполезной своей свободе. К середине ноября стала безветренная снежная зима. Воскобоев целыми днями пропадал в части. Живихин, не позволяя ему захандрить, завалил капитана работой. В ожидании мужа Елизавета вязала крючком — с тем бездумным и радостным исступлением, с каким, должно быть, сооружает свой кокон личинка бабочки, чтобы отогреться в нем, потом расправить влажные крылья и начать жить в полную силу. Вечером заходила поболтать Галина, продремавшая весь день в библиотеке ДК железнодорожников. Пересчитывая петли, Елизавета в который раз рассказывала ей о том, как ожил и встряхнулся капитан Воскобоев, стоило лишь сводить его по грибы. Хорошо, что он теперь увлечен работой, одно плохо: некогда ему заниматься благоустройством квартиры, говорит: «Ты погоди, осенью большой полигон — отлетаю, в отпуск пойду и все оборудую…»
— И оборудует, — говорила Елизавета, жмурясь. — Он у меня энергичный. После того как за грибами сходили — ну тогда, я тебе рассказывала, — он такой стал энергичный, что мне по полдня потом нужно отсыпаться, да. Дело брюхом кончится, точно тебе говорю. — И, отложив крючок, Елизавета насмешливо, но с гордостью признавалась Галине во всем, в чем женщина может признаться женщине наедине.
— Ишь ты! Ишь ты! — хохотала и краснела Галина, пытаясь вообразить воочию воскобоевскую энергичность. — Это что же, стоит всего лишь за грибами сходить и как следует подышать свежим воздухом?!
— Ну, а как же! — смеялась Елизавета, вновь бралась за вязанье и вновь принималась рассказывать тот день: как Воскобоев захотел грибного супа, как они шли по Хнову, аукались в лесопосадках, кричали в колодец, как чуть не утонули в страшном болоте…
— Ишь ты, ишь ты, — вздыхала печально Галина.
Не слушая Елизавету, она глядела в окно на лиловые сумерки и думала о том, что мечты прекрасны до той поры, покуда они не сбываются. Когда-то она жила прекрасной надеждой, что ее муж — не как все, а нечто особенное. Сам Трутко не подозревал в себе ничего необычного, но у Галины были основания надеяться. Майор был не в меру чувствителен, любил исполнить под гитару серьезную песню на слова Есенина или Лермонтова, пел застенчиво, не старался брать голосом, и если пел выпивши, то плакал. Кроме того, он был подвержен резким и беспричинным перепадам настроения, что, по убеждению Галины, намекало на тайное томление исключительной, но еще не осознавшей себя души. Галина не сумела бы толком сказать, каким именно она хотела бы, наконец, увидеть мужа, ведь не как все — это неизвестно еще что такое и толковать можно по-разному. Мерещился ей некий образ, завораживающий и смутный, как отражение облака в вечерней воде озера, и напряженное созерцание этой еще не воплощенной тени вызывало у Галины дрожь, как если бы она созерцала божество. Она верила — настанет день, когда неясный образ воплотится в майоре, и мир станет иным…
