Должно быть, это зародыш острова. Принесло его течением, зацепило. Прошло время — очнулись захлебнувшиеся было растения, а вокруг уже намыт песчаный островок, суша.
Хорошо было сидеть на этой шишечке, вдыхать речную свежесть, видеть перелетывающих туда-сюда мухоловок.
Хорошо было помнить о том, что ждут вареные стерляди, рислинг и завтрашний голубой день.
Вдруг подул ветер — сильный. Он пригнул тальники, выворотив серую исподку листьев. Но утих, и тальники поднялись и снова позеленели. С ветром почтальонка ушла. «Итак, письмо Контактыча, — приказал себе Владимир Петрович. — Посчитаю-ка свой дебет. Вот главное: трудоспособен я дьявольски. Свойство важное (загнул большой палец). Умен, это два. Положим, сейчас все умные (и он загнул мизинец). А вот упорно трудиться головой не каждому дано. Я — могу (снова рванул ветер, пригнул тальники, вывернул листья).
Важнее ума верная идея. С ней не родятся, ее разыскиваю!. Она есть, можно гнуть сразу два пальца.
Напор? Воля? Сколько угодно. И не деревянная, а с пружинкой. И жизнь знаю.
— О, как я тебя знаю, жизнь…
Владимир Петрович поглядел на сморщенную воду, на смутное небо и пошел готовить ужин и мечтать. Не лезть в несбыточное, а грезить о досягаемом.
Мечтать о долгоносой стерлядке, той, какую он съест завтра и послезавтра. О суперкостюмчике из ангельски мягкой ткани, скажем, по пятьдесят рублей метр. Чтобы и грел, и красил его.
Есть же где-нибудь под прилавком такая сверхткань!
Он протянул руку к огню и ощутил на ладони ее невесомое тепло.
А женщины… Владимир Петрович лег у костра. Мерещилось: лежит он в теплой водичке, на удобном дне, а течение несет поверх него прекрасные образы.
Обольщение!
Они бултыхают ногами, всплескивают, они лукаво моргают ему глазом!
А вдруг придет почтальонка? Где его палатка, она знает, приносила телеграмму жены. Так будет: уснут родители, а она сюда, бегом через лес и вдоль берега, ближе, ближе… Все может быть! И он понес в воду бутылку вина — холодиться. Нашел в рюкзаке сухое печенье и плитку шоколада. Хватит! А стерлядь он съест сам.
Снова ударил ветер — прохладный. Шли низкие тучи. Бутылка оторвалась от берега и плыла. Владимир Петрович кинулся ловить ее и вымок: волны подросли.
Вода даже в протоке накатывалась на берег, а за островом поревывала. Ветер бросал водяные брызги.
Стало быстро холодать. Мокрый Владимир Петрович озяб. Он переоделся и унес в палатку одеяло, кастрюли, свертки.
— А если я подобью колышки?… — оказал он и взял топорик. И проверил до последнего все колышки. Влез в палатку и наскоро поужинал, выпил кислого вина и лег. Шум ветра нагонял дрему, гудение сосен тоже.
И вдруг он заснул — как провалился.
3
Проснулся Владимир Петрович от грохота и крика.
Что-то огромное бегало и трещало деревьями.
В шумах и рычании ночной бури неслись женские дикие взвизги. Понял, это пришла почтальонка. Она бегает, она кричит в дикой женской ярости. Оскорбленная им? Ликующая?
Ближе, ближе ее топот. Все застыло в нем.
— У-ух! — вскрикнула почтальонка и наступила на палатку. Брезент упал на Владимира Петровича. Загремели кастрюли. В палатку ворвалось дикое существо. Оно билось, рвало палатку — скрипели ее нитки. Палатка желала улететь вверх, вместе с ветром. Владимир Петрович опомнился. Он нашел ее стенку, навалился и прижал к земле. Брезент упал на него. Но рядом скрипит сосна. Древесина ее расслоилась, а волокна потеряли естественную связь. Они трутся друг о друга. Гремит буря. Сейчас она опрокинет сосну на него. Он сжался, зубы его стучали.
— Не упади, — просил он сосну. — Не упади… У меня дети и жена, я хочу себе так немного.
И опомнился. Долго еще скрипела и грозила ему сосна. Наконец ветер ослаб, пошел крупный дождь. Владимир Петрович услышал погромыхиванье и выбрался из порушенной палатки. Он увидел ночной грозовой фронт, идущий к нему на фоне сполохов. Вдруг страшная, как взрыв, вспышка. Она осветила грозное лицо старика, построенное из клубящихся туч.
Измученный Владимир Петрович вполз под брезент.
1
До утра гремела над ним гроза: Владимиру Петровичу снилось, будто разъезжает он в автомобиле. Отчаянно!
— Эгей! — рявкнули в ухо. Владимир Петрович сел и обнаружил себя на упавшем брезенте палатки. Тепло, ясно…
К нему наклонился мужчина.
— Ты живой или мертвый? — спрашивал он. Это был знакомый лесной объездчик. Он смеялся. От поблескивающих черных глаз разбегались морщинки.
— Дрыхнешь, — говорил он Владимиру Петровичу. — Время теряешь. Не вернется оно. Гля, как здорово. А воздух! Нигде такого воздуха не купишь, а здесь он даром. Ты — дыхни.
Владимир Петрович послушно вдохнул — и прямь отличный воздух, лучше быть не может… Солнце, трава в бликах… Красная лошадь объездчика ходила, щипля траву вместе с солнечными бликами, жевала.
Должно быть, это было вкусно, лошадь весело помахивала хвостом.
Объездчик (мужчина лет сорока пяти, в пиджаке и шляпе) рассказывал, что утром въехал в глухариный выводок. Птицы взлетели, и Машка шарахнулась от них и зашибла его о дерево. Ногу. Аж до синего цвета. Надо лечиться.
Владимир Петрович понял намек и достал бутылку. Они пили теплое вино, закусывая его копченой колбасой. Объездчик рассказывал Владимиру Петровичу деревенские новости.
Сказал, что совхоз дал в магазин тушу мяса и сегодня можно купить свежатины. Они допили бутылку, и Владимир Петрович попросил подтащить к палатке, на дрова, сломанную бурей сухую вершину.
2
Объездчик уехал верхом на красной лошади, а Владимир Петрович пошел в деревню. И не было нужно мясо, но полюбил он ходить в деревенский магазин.
Там, стоя в очереди, наслушаешься о личной жизни Сашки, движении сенокоса и заработках Малинкина.
Сегодня Владимир Петрович узнал последствия ночной грозы. Оказалось, молния («молонья» — говорили женщины) прихлопнула Евсеева, великого в деревенских масштабах выпивоху. Смешно и страшно — оставила его голым.
Дело непосильное разуму. Куда одежа могла деваться? Поискали — оказалась раскиданной по сторонам, а штаны висели на электрическом столбе.
Владимир Петрович наслаждался. «Где еще такое услышишь? — спрашивал он себя и отвечал: — Нигде не услышишь. Где увидишь Малинкина? Каким образом узнаешь политэкономию Сергеева? Только живя здесь».
Женщины смеялись. Они были приятны ему, эти деревенские женщины, загорелые, пахнущие вялыми травами, одетые в легкие платьица. Вошла почтальонка, повязанная до глаз платочком. Где страх ночи? Милой девочкой глядела она.
Женщины стали решать, отчего Евсеев лежал голый. Кто раздел? Может, шутник. Обобщила разговор бабка в голубом платке:
— Жену мучил, вот господь наказал, черт штаны сдернул.
— Это проявление сил электричества, — сказал Владимир Петрович. — Разница потенциалов, напряжения на разных полюсах.
— Северного и южного? — спросила почтальонка.
— Мужчины и женщины… — ухмыльнулся Владимир Петрович.
— Врешь! — сказала старуха в голубом платке. — Правды у вас, мужиков, как у тебя волос.
И женщины (им надоела тема Евсеева) взялись за Владимира Петровича.
— Плешив, много знает, девушки.
— В животе его знания, бабы, в животе.
— Этот снесется, сразу даст план. — Дите носит!
— Родить будет.
— Бабы, опомнитесь! — крикнула продавщица и улыбнулась Владимиру Петровичу. (Это был отличный покупатель. Он покупал дорогие конфеты и сухие вина, считавшиеся в деревне прокисшими.)
— А я не в обиде, — сказал Владимир Петрович. — Пусть мне попадутся, с ходу влюблюсь!
Похохатывая, он шутливо обнимал ближних женщин.
— Востер! — смеялись женщины.
…Когда подошла очередь, Владимиру Петровичу досталось граммов двести мякоти на большой кости.
3
Он шел домой, в палатку, шагал, наступая на свою тень. Улыбался: хорошо жить!
Как свеж воздух! Сколько наслаждения в шуме женских голосов, в личике почтальонки! Так и надо жить — наслаждаясь всем. Владимир Петрович поискал границы наслаждения — для себя — и не увидел их.
Отлично идти пешком, но сладко крутить баранку автомобиля.
А женщины? Вина? Вкусная еда?
— Любишь ты пожить, любишь, — упрекнул он себя и задумался, откуда это?
Что родило беспредельность его аппетита?
Детство, когда отец был солдатом, а мать стирала чужое белье да подрабатывала шитьем ватников? Годы в институте? Или это гены?… Он подумал о матери и невернувшемся отце.
Матери не помочь: сердце ей не заменишь, искривленных суставов тоже. Недожитых лет не вернешь. Нет, он должен пожить за нее, отца… И за самого себя.
