И вот я думаю – а, может, я уже израильтянка? Похоже, так… Хотя бы потому, что не выношу звука льющейся без пользы воды.
1999 г.
Чтобы история подражала истории, одно это достаточно поразительно, но чтобы история подражала литературе, это и вовсе непостижимо.
Хорхе Луис Борхес, «Тема предателя и героя».
Замечательный прозаик Борис Хазанов писал в одном из своих эссе: «Жизнь – это черновик литературы».
И в самом деле, общеизвестно, что литератор относится к жизненным коллизиям, подслушанным диалогам, подсмотренным характерам как к строительному материалу, из которого по своим собственным законам создает так называемую вторую реальность.
Но вот о том, как сочиненные ситуации влияют на первую реальность, о том как зеркальными зайчиками отражается литература в обыденной жизни, о том, как застываешь, услышав – почти слово в слово – давно написанный тобой диалог, или натыкаешься на когда-то придуманный тобой сюжетный ход… – об этом, мне кажется, еще не писали…
А между тем существует, существует некая мистическая связь уже написанного с еще не произошедшим. Собственно, о том, что слово вещественно и плодоносно, догадывались не только евреи, издавна относящиеся к слову, как к священной субстанции…
Я же столкнулась с этими таинственными штучками, с этим чертовым Солярисом только здесь, на скалистой известняковой породе, извергнувшей из себя три великие религии.
После опубликования моего романа «Вот идет Мессия!..», в котором в разных ситуациях и разных обличьях мелькал, пропадал и вновь появлялся вечно ожидаемый евреями Мошиах, мне стали являться мессии самого необыкновенного разбора – как лично, так и письменно.
Они делились со мной планами переустройства Израиля, жаловались на коррупцию в чиновничьих структурах, предлагали – за особые заслуги в деле обнаружения Мессии и возведения его на еврейский престол – хлебные должности при будущем дворе…
Иногда просто советовали – о чем еще написать.
Одно письмо я помню особенно хорошо: «Здравствуйте, писательница Дина Рубина! Спешу обрадовать вас – Мессия уже пришла! Это я, Соломон Семенович Фихтен-гольц…»
Словом, впору было завыть смертным воем – от отчаяния, что роман уже написан, настолько яркие, разнообразные эпизоды подсовывала мне реальность. Хоть сейчас хватай и запечатлевай… Да только поезд, как говорится, ушел от перрона в пять двадцать…
В том же романе «Вот идет Мессия!..» есть придуманный мной персонаж, русский человек, беззаветно ушедший в иудаизм – образ намеренно утрированный. Хотя, конечно, здесь всякое встречается. В Старом городе живет целая колония русских, перешедших в иудаизм, так называемая «Ильинка» – по имени российского села, из которого все эти удивительные евреи происходят. Однажды я видела, как один такой – в пейсах, в черной шляпе, – потребовал в забегаловке стакан водки, шумно выдохнул, опрокинул залпом и также шумно занюхал рукавом черного своего лапсердака.
Но «Ильинка» – понятно, это уже этнография!
А вот у меня знакомый есть, Петя Черноусов, человек русский, православный, выпивающий… еврейский поэт, пишущий на идиш.
Да-да, Петя с ранней юности, оказывается, попал в еврейскую историю. Дневал и ночевал в доме своего любимого учителя, пристрастился бегать в синагогу, часами просиживал там над святыми письменами и, благодаря блестящим лингвистическим способностям, легко усвоил не только идиш, но и иврит…
Короче, русский человек оказался здесь, в Израиле, ведущим еврейским поэтом, знатоком идишистской культуры. Недавно получил премию Союза писателей за лучший сборник стихов на идиш. (Если б я все это изобразила, меня в очередной раз упрекнули бы в «пережиме» ситуации.)
Кроме того, у Пети оказался хороший голос, и он с удовольствием поет хазанут – еврейскую литургию.
Когда хорошее настроение, Петя даже выходит попеть на наш Арбат —пешеходную улицу Бен-Иегуда. Поет религиозные гимны в ашкеназской транскрипции, величаво кивая прохожим, бросающим в его кепку шекели…
И вот недавно стоит он на Бен-Иегуде, поет. Подходит к нему старый человек, по виду – рав из религиозного района Меа-Шеарим.
Слушал, слушал, смахнул слезу, бросил в Петину кепку пять шекелей и говорит – на идиш, разумеется – ведь ультрарелигиозные евреи в быту не говорят на иврите, считая этот язык святым:
– Сын мой, – говорит старик, – тебе бы стоило надеть кипу.
На что ему Петя, тоже на идиш, отвечает:
– Да кипу надеть дело-то нехитрое, только это нечестно, ведь я – гой!
А старик покачал головой и говорит:
– Сын мой, ты не понял. Я сказал надеть кипу, а не снять штаны!
Вообще, Петя – человек честный до оскомины – время от времени попадает в такие вот забавные ситуации, из которых выбирается, как правило, с величайшим достоинством. Он и рассказывает о них без тени улыбки, гордясь своей уникальностью.
Иду, рассказывает, как-то вечерком, тихой улочкой в религиозном районе Геула. Вдруг из дверей маленькой синагоги выскакивает немолодой еврей, хватает меня за руку и выпаливает на идиш:
– Друг, как хорошо, что ты подвернулся! У нас не хватает человека для миньяна. (Миньян, как известно, – необходимое число мужчин для совместной молитвы).
Петя, как человек, повторяю, честный до отвращения, говорит ему – я, мол, вам, благородным иудеям, не гожусь, я – гой. Диалог, напоминаю, происходит на идиш. А на каком еще языке могут говорить два прохожих в Геуле!
Тот отмахивается, досадливо, так:
– Ну так что, подумаешь! Молиться умеешь?
– Умею, конечно! (Спрашивается: – почему «конечно!»?)
– Пошли!
И знаете, рассказывает Петя, зашли мы в эту маленькую синагогу, и так душевно помолились!
В то же время Петя настаивает на исконном своем вероисповедании, что выглядит комично, ведь он гораздо больший еврей, чем многие представители нашей московско-ленинградской интеллигентской публики. Но очевидно, ему это необходимо для ощущения значительности и отдельности своей неповторимой личности.
Вхожу в автобус, вижу Петю, развернувшего огромную толстенную старую книгу на иврите. Выясняется, что это талмуд с комментариями Раши.
– Вот! – говорит пьяненький Петя важно, кивая на страницу. – Это кладезь мудрости, настоящая сокровищница. Вообще, если бы я был евреем, я бы стал сатмарским хасидом. Но я – христианин…
(Я при этом помалкиваю, стараясь не встревать в петины, слишком для меня экстравагантные, рассуждения).
– Да, я христианин! – продолжает он, возбуждаясь. – Вот только во что никогда не поверю – так это в то, что Иисус Христос – сын Божий. В это ни один здравомыслящий человек никогда поверить не сможет.
Несколько секунд я оторопело вглядываюсь в его высокомерную улыбку и, наконец, кротко спрашиваю:
– А во что вы, Петя, верите?
– Как во что! – восклицает он, – в единого всемогущего Бога!
– Тогда вы, Петя, еврей, – тихо и твердо говорю я тоном, каким онколог сообщает пациенту роковой диагноз.
Досадно, досадно бывает, когда вдруг, вдогонку за уже написанной повестью, романом, рассказом на тебя неожиданным и уже никчемным подарком сваливается эпизод, не только по теме, но и по затаенной тональности, по окрасу словно выпавший из этой повести…
Есть у меня рассказ, монолог натурщицы, грустный, смешной, с нелепыми и трагическими в своей нелепости, поворотами сюжета. Рассказ этот давно опубликован и в России, и в Америке, и в Израиле, переведен на несколько языков… короче, поезд ушел от перрона давно и безвозвратно.
Встречаю на днях знакомую молодую женщину, которая подрабатывает натурщицей в академии Бецалель. И посреди вполне мусорного трепа она рассказывает о нелепой ситуации, в которую на днях попала. В день памяти жертв Катастрофы.
У нас ведь утром в этот день в заранее объявленный час гудит сирена. Страшный похоронный вой разносится над всей страной, проникает повсюду.
В эти считанные минуты существуют неписанные правила поведения. Люди останавливаются там, где их застигла сирена, застывают, склоняют головы, вытягивают руки по швам… Останавливается движение на дорогах…
Зрелище непривычное для посторонних, для нас же – одно из самых значительных. Я знаю людей, которые живут в этой нелегкой стране из-за этих вот, нескольких трагических минут в году, каких в другой стране просто не бывает.
И вот, стоит моя приятельница на подиуме в студии, как полагается, обнаженная – позирует четвертому курсу.
Вдруг – сирена. Все студенты вскакивают из-за мольбертов, вытягивают руки по швам и склоняют головы.
– Я сначала заметалась, – рассказывает она, – что делать? Схватила халатик, но тут ведь, как в игре «замри!» – остолбеней и стой. Ну, и стою я, голая, вытянувшись, руки по швам – губы кусаю, чтоб не расхохотаться… Положеньице… И вдруг думаю – а ведь и их, голых, в газовые камеры загоняли… Так, может, вот этот, анекдотичный мой вид, и есть на деле – самое логичное, самое сильное и самое чистое поминовение их душ?..
