Надо сказать, что ни кофе без кофеина, ни заменитель сахара, ни белый этот молочный порошок мне никогда прежде пробовать не доводилось. Жизнь моя до того дня была, можно сказать, дикарски невинной. Блага цивилизации обращались с нею осторожно.
Поэтому паники не было. Было, напротив, полное доверие к ситуации. Мне казалось, что эти прекрасные люди не сделают мне зла.
И вот я с кружкой в руках выхожу на улицу (в галерее не курили, а мне в ту пору без сигареты чашка утреннего кофе не мила была). Усаживаюсь на ступеньку, греюсь на солнышке, мимо какие-то невообразимые нарядные черные люди идут, пританцовывая. Осознаю наконец, что я в Нью-Йорке, в Сохо, что сбылись, блин, все мыслимые и немыслимые мечты половозрелого младенчества. Закуриваю. Делаю первый глоток кофе.
О господи!
Такой удивительной, безупречной, совершенной дряни мне не доводилось пробовать ни до, ни после. Растворимый кофе без кофеина был девственно гадок — вкусовым нюансам не оставалось места. Заменитель сахара лишь усугублял ситуацию, зато молочный порошок привносил в этот ад очаровательный оттенок зубной пасты.
Я знаю, то был привкус сбывшейся мечты. И не спорьте: за мое откровение дорого заплачено.
Кофе пришлось аккуратно вылить в канализационное отверстие. К счастью, гостеприимные хозяева, кажется, этого не видели. Они, думаю, огорчились бы.
Потом, после полудня, мне удалось найти в квартале от галереи итальянскую забегаловку, где давали вполне сносный эспрессо. Но это уже совсем другая история.
Эта книга посвящается чудесной девушке Лизке,
которая не объявлялась года полтора, а то и больше, а потом вдруг позвонила однажды ночью.
— Знаешь, — говорит, — погода такая хорошая… Я тут гуляю у себя во дворе и вот нашла куст с ягодами. Ягоды красивые такие, крупные, только не знаю: они съедобные или нет?… Может, приедешь попробуешь?
Эта книга посвящается совершенно незнакомым людям,
которые зачем-то пишут мне письма и задают вопросы.
Одни и те же.
Сколько ни талдычь человекам, что красить чужие контурные карты — трудотерапия для бестолочей, что по чужим следам дальше пивного ларька не забредешь, что с чужим компасом только сортир в чистом поле искать хорошо, — слушают внимательно, кивают, а потом снова спрашивают дурацкие свои вопросы.
Одни и те же.
Всегда одни и те же.
Ну, почти всегда.
Ну и ответ у меня всегда один и тот же, общеизвестный:
Ватсон, я знаю, где столько металлолома!
Ах, Ватсон…
Эта книга посвящается прекрасной цирюльнице Оле.
Главный хахаль ее убрел куда-то за три моря, предварительно разогнав прочих, второстепенных персонажей. В результате осталась моя Оля без мужика в доме и без царя в голове.
Было ей в таком биологическом статусе тяжко и смутно, о чем она сообщила мне буквально с порога. Мне бы призадуматься и сбежать, но отступать некуда: это у вас позади Москва, а у меня позади лишь Мировая Бездна, она же — жопа Мирового Змея, сырая, промозглая. Мне туда неохота: мне волхвы когда-то Смертной Соплей грозили, я с тех пор осторожничаю.
В общем, трудно Оле. А тем временем злодейка весна прижимает хладное, мокрое, почти непристойное дуло к нашим нежным затылкам. И от такой ее эротической шалости некоторым гражданам и гражданкам совсем невмоготу.
Оле как раз вот и было невмоготу — ровно до тех пор, пока она не начала меня стричь.
Зато когда она начала меня стричь, у бедняжки в организме вдруг случилась сублимация. В ней впервые в жизни проснулся великий (увы, я не шучу) художник. Глаза засияли золотым огнем, кудри взвились не то кострами, не то горгоньими гадами, к паре ловких рук прибавилось еще девятьсот девяносто восемь невидимых и непостижимых, но трудоспособных вполне конечностей.
Новорожденный художник безотлагательно рассупонился и отвел душу с применением моей живой башки. Иных средств самовыражения у этого гада не было.
Результат вышел феерический. У меня теперь практически бритый затылок и пестрый чуб свисает до носа. Теоретически это красиво, но для бытовой жизни среди людей не очень годится.
Меня теперь можно разве что на MTV показывать, подмосковных пэтэушников мною запугивать да от легкой музыки отваживать. Чтобы плевали мне в очи, прямо в голубой экран и шли во двор: нюхать клей и умирать молодыми.
А больше я теперь ни на что не гожусь, ибо красота — страшная сила.
Эта книга посвящается мальчику Ёшке,
который говорил, что, когда вырастет, станет отмечать все праздники, указанные в календаре, даже День работников легкой промышленности.
Конечно, нам обоим, Ёшке и мне, давно уж насрать на праздники. Но в детстве всякий праздник и правда был Великим Событием. Впрочем, в ту пору большинство событий имело такой статус, и это — не худший подход.
Особенное волнение вызывал у меня в ту пору день 7 ноября. Мне казалось, что революция — обалденно веселое событие. И если праздник в честь революции, значит, все должны бегать по улицам, стрелять, скажем, из хлопушек, кататься на автомобилях и танках (благо дело было в военном городке).
Но взрослые все делали неправильно. С утра они показывали по телевизору скучные, длинные передачи про демонстрации и парады. Если бы десять минут так ходили, то ничего, мне бы, пожалуй, понравилось. Но часами — совершенно невозможно выдержать было!
Мои персональные взрослые, т. е. родители, еще за пару дней до праздника начинали готовить праздничную пищу. Варили студень, пекли торт «Наполеон», закупали водку. С утра 7 ноября они и вовсе шабаш какой-то бесовский на кухне затевали. Меня, к счастью, изгоняли во двор, предварительно нарядив (праздник все же).
Все мы во дворе в этот день были почти непристойно нарядные, и это мешало веселью. Правда, ближе к обеду мы как-то понемногу перемазывались в осенней грязюке, после чего можно было отвести душу и повеселиться: семи смертям, как известно, не бывать.
Вечером дома, после небольшого, формального, можно сказать, скандала по поводу испорченной одежды, меня переодевали и вели за стол, к гостям. Некоторые гости приходили с детьми, за что им мое пламенное революционное мерси: благодаря гостевым детям не всякий праздник был безнадежно испорчен. С некоторыми гостевыми детьми удавалось даже как-то воплотить в жизнь собственные представления о революции: побегать, пострелять (не из хлопушек, увы, из водяных пистолетов) и вообще как следует повеселиться.
А взрослые сидели за столом, ели еду и пили напитки. На следующий день у них были похмелье и изжога, но праздником они оставались довольны. Все как у людей, дескать.
И стоило вообще затевать всю эту канитель с революцией?
Оно ведь так выходит, что сколько невинной кровищи ведрами ни пей, а дело непременно кончится тем, что детей выпустят во двор нарядными, а взрослые люди выпьют и съедят больше, чем обычно.
Революции, выходит, нужны, чтобы диетологам насолить.
Иного предназначения у революций, как понимаю я, нет.
Эта книга посвящается М.,
чьи ежеутренние страдания подвигли меня придумать и провозгласить вот эту декларацию прав совиного народа:
Все, хватит.
Надоело мне ваше утро.
Ночные магазины, аптеки, кафе и рестораны, хвала Аллаху, уже есть.
Заправочные станции и железнодорожные кассы работают круглосуточно.
И еще много чего работает круглосуточно.
Все это, конечно, хорошо.
Но вся эта лафа — исключительно для удовлетворения потребительских нужд.
А ведь людям приходится не только жрать и заправлять автомобили, но еще работать, учиться, заниматься какими-то дурацкими делами, общаться с государственными учреждениями, назначать свидания водопроводчикам и т. п.
Все это мы, совы, в лучшем случае похериваем. В худшем случае мы от этого умираем молодыми.
Пора бы уже адаптировать общественную жизнь к нашим совиным потребностям.
В каждой уважающей себя организации должен быть специально обученный ночной сотрудник (или несколько), с той же квалификацией и полномочиями, что и дневные.
Ночная смена должна появиться в государственных и правительственных организациях. В первую очередь — в органах государственной власти. Могу спорить, ночной парламент, законно избранный на ночных выборах, будет не таким позорищем, как нынешний, дневной. Вполне может сложиться так, что с шести вечера до шести утра мы будем жить по более-менее разумным законам. (Жаворонкам кусочек такой хорошей жизни тоже, между прочим, перепадет, пусть не отчаиваются.)
В школах должна быть ночная смена, где совы-учителя учат сов-детей. (Только не говорите, что сов-детей не бывает: мы бываем. И перевоспитанию не поддаемся. Вот такие у нас хреновые биоритмы.)
