— Вы, Люся, помешались на любви. Но давайте разберемся. Итак, вы не понимаете, почему любовь всегда так трагически оканчивается. Почему нельзя, чтобы это длилось и длилось, спокойно, светло и размеренно? Ведь любовь — такая защищенность, стократное подтверждение того, что вы есть, — и вдруг — обрыв, холод, бездна и пустота. Но откуда мы знаем, — воскликнул Анатолий Георгиевич, — может, то, что приходит к нам, когда все рушится, и есть — ради чего это было?!!
— Я вам открою один секрет, — он говорил, понизив голос. — Поистине захватывающим является не сюжет нашей жизни, а каков ты в этой драме перемен.
— Надо все время думать о смерти, — советовал доктор Гусев. — Легко и весело думать о смерти, о самой прекрасной смерти, какая может быть! А то люди так боятся умереть, что начисто упускают жизнь.
— Вы не знаете себя, Люся, — он говорил мне. — А то, что вы о себе вообразили, гроша ломаного не стоит по сравнению с тем, что вы есть. Вы слишком деятельны, усталы, высушены, разочарованы, заморожены. Жизненная энергия совсем не движется. Чтобы преобразить ваше смятение в ясность, а страх смерти — в милость и пробуждение, вам нужна встряска. И я вам это вполне могу устроить. Ведь основная моя профессия — шокотерапевт. Вам известно, что я эксперт ЮНЕСКО по шокотерапии? Что, если нам попробовать Программу Просветления по системе Вернера Эрхарда? Я буду вас планомерно оскорблять, вы будете жариться на сковородке, пока не дойдете до дна и покончите со своим эго, которое не позволяет вам признать основополагающее единство всех вещей. Но это вам будет дороже стоить.
— …Ну, можно попробовать, — говорю. — Вдруг это принесет плоды?..
Я спросила у Левика, даст ли он мне дополнительно на лечение? Левик ответил, что даст, и вот я, немного опоздав, явилась на первый шокотерапевтический сеанс.
Захожу в кабинет и говорю:
— Здравствуйте, Анатолий Георгиевич.
А он мне — никогда не забуду торжественность этой минуты — и заявляет:
— Что, жопа, опоздала?
Я, честно говоря, немного опешила и спрашиваю растерянно:
— Вы, почему говорите мне «ты»?
А он мне:
— Ой, ой, корежит из себя жену Эйнштейна! А сама дура дурой!
— Но позвольте, — говорю я.
А он — мне — злой, как голубь:
— Давай, — говорит, — доставай свой дневник психопатки, этот дерьмовый, полностью никому не нужный графоманский роман, я им задницу подотру!
Чувствую, я вдохнула, а выдохнуть не могу.
— Что вылупилась? — кричит Анатолий Георгиевич. — Козлиха! В котле будешь вариться за свою литературу. Если на шизофреника с крыши падают кирпичи, они его хоть как-то возвращают к реальности. А ты кирпичи, которые летят тебе на голову, ловишь и строишь из них прекрасные замки. Но я не архитектор! — взревел доктор Гусев. — Я воин. И я не дам тебе уйти в сон и забытье. Я разрушу твой грезящий галлюцинирующий ум!
Он орал, как наш сосед дядя Саша контуженный, добрейший был человек, лечился от радикулита укусами пчел, но если он начинал орать — кранты!
Сначала я не вступала с ним в пререкания, не перечила. Крепись, душа моя! Но меня так трясло, я чуть ли не разваливалась на куски. Короче, я все-таки проявила свою угнетенную амбицию и спросила:
— Почему я, такая тонкая, должна все это терпеть?
— Ты? Тонкая? — изумленно произнес доктор Гусев. — Да ты конь с яйцами, фиалка с корнями дуба! Такой мымры, злыдни и такой пиявки, как ты, я еще никогда не видел. Тебя бросила толпа людей. И все они правильно сделали! Обиделась? Так тебе и надо!
Я стала медленно оседать на кушетку. Глаза слипаются. Я просто форменным образом засыпаю. А он кричит:
— Смотри, как ты себя жалеешь! Какой доктор Гусев нехороший, обидел ни за что ни про что! А я отвечаю тебе, идиотке: черное к белому не прилипнет! Не спи! Гляди, что с тобой происходит! А то я из тебя душу вытряхну!
Это я слышу уже сквозь сон.
— Засыпает, — удивленно сказал сам себе Анатолий Георгиевич. — Какой могучий защитный рефлекс.
Ночью мне снилось, что Анатолий Георгиевич завопил и у него голова отвалилась. И вдруг зазвонил телефон. Я думала: Коля Гублия из Гваделупы. Он мне звонил и говорил:
— Люся, моя золотая, ты пришла в этот мир скорби со своей улыбкой, ты презираешь меня, я ем лук и чеснок, пью вино, не молюсь, на столе сейчас передо мной — коньяк и закуска, а ты — воплощенное божество, аватар, я поклоняюсь тебе. Не уходи, пожалуйста, в Тибет, пока мы сами тебя об этом не попросим.
Но это был доктор Гусев.
— Что, жопа, еще не подохла? — спросил он угрюмо. — А я тут пишу твою историю болезни и капнул чернилами на брюки. Не знаешь, что делать?
Главное, мои близкие с большим сочувствием и любознательностью отнеслись к его прогрессивной методике. Левик тоже проснулся и говорит:
— В тебе, Люся, слишком уж много различных опасений. Вот он из тебя их и вытряхивает.
Мой мальчик, когда я ему пожаловалась, что на сеансе по шокотерапии я чуть богу душу не отдала, заметил:
— Такое складывается впечатление, что все мы живем только для того, чтобы не отдать богу душу.
А я смотрю себе в глаза и вижу — во мне океаны плещутся. Я чувствую, во мне что-то ворочается — огромное, как слон. Тогда я прямо с утра пошла и купила себе новые турецкие ботинки на толстой подошве. И довольно чудовищную коричневую шляпу. Всю дорогу в поликлинику я старалась выработать абсолютно несвойственную мне раскованную и вольнолюбивую походку.
Я убеждала себя, что в приеме сеансов по шокотерапии должна быть доля здорового еврейского скепсиса. В общем, когда я вошла в кабинет, целых, может быть, пять минут, или три минуты, или одну, после столь изнурительной подготовки, мне удалось сохранять невозмутимость.
На этот раз над Анатолием Георгиевичем помимо его дипломов об окончании психфака МГУ, свидетельства об участии в Первой российской конференции по энергообмену и удостоверения участника Международного конгресса по пупочной чакре в Париже — на красном ковре висело какое-то приспособление для отрубания головы.
Я сразу спросила:
— Что это у вас?
А он ответил:
— Это мне привезли из Закарпатья. Секир башка называется.
Он сидел — такой лысый, усатый, молодой, в общем, он интересный был парень, ел постоянно пирожные «корзиночки», запивал «пепси-колой» и говорил:
— Ты, Люся, в ловушке тоски, ты бьешься в ее тенетах, и где тебя ни тронь, везде свежие раны. А все потому, что ты имеешь насчет себя определенные идеи. К примеру, ты думаешь, ты светская львица и рафинированная интеллигентка. А я тебе, знаешь, что скажу? У моего знакомого Хабибуллина — жена Лариса Хабибуллина, у нее нормальная голова, нормальная грудь — третьего-четвертого размера и невероятных размеров жопа. Если сложить жопы всех моих пациенток плюс жопы ваших мам, ее жопа все равно будет больше. Она сама говорит: «У меня самая большая жопа в Ростове-на-Дону!» Причем Хабибуллин — крошечный, щуплый, я ему говорю: «Сережа! Как же так?» А он: «Хер ее знает, женился на нормальной, а она как пошла расти! Что делать — не знаю. Может, отрезать?»
Этой историей доктор Гусев вонзил мне нож в сердце. И два раза повернул.
— Зачем вы издеваетесь над ней? — я крикнула. — Какого дьявола?! Она сама переживает, что у нее такая большая жопа!..
И выбежала от него, и побежала по Крымскому мосту.
— Господи! — я бормотала, задыхаясь. — Ты-то любишь меня? Я уж не требую от тебя верности мне! Знаю, что я у тебя не единственная. Но только не бросай меня, Господи! Не покидай. Не забывай обо мне, умоляю тебя, не оставляй меня одну среди камней.
На реке ледоход, вдоль берегов плыли льдины в окурках и апельсиновых корках, медленно-медленно, но очень быстро. А на левом берегу во мгле вечерней полыхали шкафы. Шкафы мне всегда почему-то жаль. К тому же было не видно, кто их туда приносил и бросал в огонь, как будто они подвергали себя самосожжению.
Мимо меня по мосту проходила влюбленная пара. Юноша что-то рассказывал, я только услышала, он говорил своей любимой девушке:
— Кишки они выедают сразу.
«А тело — потом?» — я подумала и неожиданно пересекла границу ума.
Мое сознание величественно поплыло по всей дуге моей жизни в смерть, где светился один фиолетовый свет, который мне раньше казался голубым, художники называют его «фрост», там не было никого и ничего, но слышался гул, с которым горели на берегу Москвы-реки старые шкафы. Потом я вернулась по этой дуге назад, как Билли Пилигрим, пока не дошла до утробы жизни, где был алый свет и плеск. И вновь очутилась на Крымском мосту. Я полностью потеряла понятие о времени и помню только, что шла ночью, и шла долго, потому что улицы были очень красивы в лунном свете.
Когда я вернулась домой, позвонила моя мама Вася.
— Где ты гноишь Маяковского и Горького? — спросила она очень строго. — Обозначь их местоположение, где они гноятся, я их заберу.
