И вдруг все внутри у нее оборвалось: на балконе третьего этажа дома напротив она увидела человека, готового броситься вниз. Уже перекинув через перила ногу в дурацком полосатом клоунском чулке, уже накренившись, он неестественно застыло вглядывался в праздную вечернюю публику, неторопливым ручейком текущую по узкому переулку. У человека было странное, туповато-приветливое лицо. Дебил? Безумец?!
Манекен, о Господи! – поняла вдруг она и откинулась к спинке стула. Нет, но какому идиоту понадобилось пугать людей?
К перилам балкона, прямо под закинутой ногой манекена в полосатом чулке, был привинчен плакат на иврите: «Не спеши на тот свет, дружок! Тебе поможет „Группенкайф!“»
А опустив глаза, она увидела кое-что пострашней: за стеклом витрины, на тротуаре стоял, улыбаясь и делая Зяме энергичные знаки, представительный дяденька с мягким лицом доброй пожилой армянки. Сама виновата. Какого черта села за столик у окна!
– Простите, Роза Ефимовна, – проговорила она сумрачно. А представительный дяденька уже вошел в кондитерскую и, оживленно жестикулируя, двигался прямо к ним.
– Ну, с трудом, с трудом узнал! – говорил он, отодвигая стул, шумно, прочно и надолго усаживаясь, обхлопывая карманы, словно бы отыскивая бумажник с намерением оплатить дамам их скромное застолье. – Просто не узнать тебя, старуха! Поблекла, постарела. Что с тобой? Болеешь? Почему не позвонила? Я мигом тебя вылечу.
– Не куплю, – сказала Зяма твердо. – Выгляжу, как всегда, превосходно. А твои камешки и твой песочек пусть в групповую употребляют энтузиасты.
– Шутница, – сказал он, улыбаясь Розе Ефимовне.
Когда-то в Новочеркасске Миша был актером ТЮЗа. Интересно, на что надеются, уезжая из России, все эти актеры, подумала Зяма, для профессиональной жизни которых нужны по меньшей мере зрители…
Здесь Мишу бросила жена и, забрав сына, вернулась к родителям в Новочеркасск. Мише возвращаться было некуда. Он занялся распространением «Группенкайфа». На желтой майке, обтягивающей его по-дамски округлую грудь, привинчены были два значка; на одном по-русски написано: «Спроси меня, и я тебе отвечу», на другом – красным шрифтом по-древнееврейски: «Это – то, что тебе сейчас необходимо!» Достижение могучего штата психологов международной фирмы «Группенкайф». Предполагалось, что при виде этих завлекалочек доверчивой мышке немедленно захочется спросить у кошки – что именно ей, глупой неопытной мышке, необходимо в ее неинтересной жизни. И тогда ей ответят на любом языке – можно по-русски, но обслуживаем и на иврите. На каком языке мышке удобнее – чтоб ее съели?..
– А у нас как раз неповторимые скидки, – говорил между тем Миша хорошо поставленным актерским голосом, – для тех, кто приводит покупателя – пять процентов со стоимости комплекта. Рекомендую. Программа называется «Друг возрождает друга».
Он напирал на Розу Ефимовну, понимая, что Зяма потеряна безвозвратно.
– А у тебя, старик, нет программы «Брат убивает брата»? – спросила Зяма. – Эта заслуживает большего доверия. Как испытанная временем.
– Шутница, – сказал Миша Розе Ефимовне, кивая на Зяму.
– Благодарю вас, – сказала старуха застенчиво, – я принимаю препарат «Группенкайф» с тремя подругами.
– Ах вот как, – Миша сразу потерял интерес к этой мышке, уже попавшей в лапы другого, облезлого и голодного израильского кота. – Ну и прелестно, ну и славно… – Его лицо поскучнело и стало еще больше напоминать лицо доброй пожилой армянки. – Только не уговаривай меня съесть эту отраву, – сказал он, кивая на высокий, как замок, и чрезвычайно аппетитный на вид обломок яблочного пирога. – Вот кофе, пожалуй, закажи мне…
Зяме не хотелось его обижать, но Миша был из тех новообразований, избавляться от которых следовало только оперативным путем.
– Прости, старик, – сказала она, – какой там кофе! Я даже не уговариваю тебя остаться. У нас с Розой Ефимовной встреча сугубо интимного свойства…
Миша бодро вскочил, словно как раз и собирался их покинуть. Раскланялся. Все-таки он актер, это многое облегчает.
Но ушел он не сразу, а еще минуты две рассказывал, уже стоя, о своем процветающем бизнесе.
– Я даже Таньке в Новочеркасск выслал пятьсот долларов, – похвастался он. – Заходи ко мне в офис. Во-он там, видишь – манекен на балконе?
– Ах, так это твоя режиссерская находка, – заметила Зяма. – Скотина ты, Миша…
Он захохотал, довольный, что его трюк оценили.
– Я тебя из окна кабинета приметил, – сказал он. – Смотрю, сидит в кафе, прохлаждается… Шея – как у лани: попробуй не заметь издалека…
Когда он наконец ушел, старуха проговорила, внимательно глядя на Зяму:
– А мне сначала показалось, что вы такая… деликатная…
Зяма расхохоталась.
– Ну что вы! Я абсолютно неуправляема. Только мой пес, как более сильная личность, вытворяет в моем присутствии все, что придет ему в голову… – Она с любопытством взглянула на Розу Ефимовну: – А вы и в самом деле принимаете «Группенкайф»?
– Боже упаси! – воскликнула старуха. – Кто это выдержит – такие деньги!..
– Ах, так, значит, и вы не просты… – она положила ладонь на старушечью веснушчатую руку и ласково проговорила ей: – Мы обе с вами, Роза Ефимовна, ох как не просты…
Та улыбнулась.
– Расскажите-ка мне дальше: он бежал от бандитов…
– Он… да, он бежал от белых бандитов и прибился к красным бандитам. Такой он был человек, он не мог жить как все люди, спокойно.
– Вы кого под бандитами разумеете? Я с детства слышала, что дед воевал у Буденного. Вы Первую Конную имеете в виду?
– Ну я ж вам рассказываю… Буденный-муденый… Все они были мародеры. Они долго у нас в Шаргороде стояли. Папа меня все время прятал. От белых прятал, от красных прятал… У нас на чердаке огромный был сундук с кожами – папа изготовлял тфилн и мезузес, – так вот, в этом сундуке он меня прятал. Я была маленькая красивая девушка, сворачивалась на дне, а сверху папа на меня кожи наваливал. Мне было шестнадцать…
– Вы прекрасно выглядите, – сказала Зяма.
– Ай, я вас прошу!.. Вот так и ваш дедушка – пусть земля ему будет пухом, – он умел сказать два-три слова, что они западали прямо в середку сердца и там оставались на всю жизнь… Он меня и нашел в этом сундуке… Может, заметил, что папа тихонько на чердак поднимался с миской еды или вынести за мной ведро… А может, ночью шаги слышал, я ведь выбиралась из сундука походить, поразмяться… тихонько так, подкрадусь к слуховому окошку и смотрю, смотрю на улицу…
Так вот, Зяма дождался, чтоб днем никого не осталось, поднялся на чердак, открыл крышку сундука и приподнял кожи. Я-то думала, что это папа, а как увидела над собой чужое лицо… Ой-вэй! И он мне быстро шепнул на идише: «Не бойся, дитя»… Вы понимаете идиш?
– Да, – сказала Зяма, – дед часто со мной сбивался на идиш. Мы ведь с ним жили вдвоем до самой его смерти, я в юности не очень-то ладила с родителями. Потом это как-то сравнялось. Но с тринадцати лет я жила с дедом в его двухкомнатной квартире. И он, бывало, машинально начинал говорить со мной на идиш. Мне приходилось понимать. А здесь я вдруг много чего вспомнила…
– Да, это было смешно, – задумчиво повторила старуха, – ему что-то восемнадцать, а мне шестнадцать, и он мне говорит: «Об ништ мойрэ, киндэлэ…» – не бойся, дитя… У него была такая улыбка, – вот как у вас, очень похоже, – что от нее таяла душа. Что бы он ни вытворял (вытворал), какие бы штуки он ни выкидывал, понимаете, – Господь дал ему такую милоту, такой голос (я и сегодня его слышу), как будто предназначал его… Я не знаю, как это сказать… как будто он был создан для великого смысла, но не в то время и не в том месте… И это в нем чувствовали женщины. Боюсь, что я не очень-то умею это сказать… Он был страшно ласков, понимаете, он никогда не стеснялся говорить много-много таких милых слов, от которых сердце млело…
Боже мой, подумала Зяма, глядя на маленькую старушку, разве может любовь длиться так долго?..
– Он приходил к вам по ночам, – проговорила она утвердительно. Та не ответила.
– Ну, так вот… через три месяца в Шаргород пришли белополяки и выбили красных. Те отступали, ну и… бросили лазарет с больными – тогда от тифа многие умирали. Зяма лежал в тифозном бараке, в страшном жару – он сразу ушел от нас, когда понял, что заболевает.
И вот как оно было: офицер с солдатами вошли в барак, перестреляли всех тифозных, а возле Зямы остановились: увидели рядом с ним на полу сапоги. Таких сапог ни у кого не было.
– Да, – сказала Зяма, – их стачал его отец, мой прадед – лучший сапожник во всем крае.
– Ну, и офицер прямиком к нему. Достает револьвер, вкладывает Зяме в рот и спрашивает: «Комиссар?»
Зяма лежит, смотрит на него в полубреду.
– Комиссар?!
Тот ему знаком, мол, убери револьвер, скажу.
Офицер вынул дуло, и тут его позвали, какая-то кутерьма на улице, или что там – не знаю… Он крикнул – счас вернусь, пристрелю комиссара! – и выбежал. Солдаты за ним. А кого стеречь? Куда умирающий тифозный денется? Да они не на того наскочили… Зяма сполз на пол, дополз до окна – оно выходило в глухой переулочек, перевалился через подоконник и – вот откуда силы берутся в такую минуту? Ведь у него кризис был, его люто колотило, – огородами, задворками, сарайчиками… босой! – утек, поминай как звали. Он Шаргород знал как свои пять пальцев… Постучал к нам ночью. Поскребся. Папа долго не отпирал – как будто чуял, что с этого получится… Когда решился и отпер дверь, Зяма уже на пороге без памяти лежал. Мы его вдвоем еле втащили. А ведь он легкий был, хрупкий… Так что мы его выходили… И когда он ушел – тоже ночью, бежал в Ямполь, там полк красных кавалеристов стоял, – кто-то из соседей донес, и поляки забили папу плетками. Насмерть… Нет, он жил до вечера… И… он мне – ничего, ни словечка упрека… Ни слова… После его смерти я перебралась к тетке в Тульчин. И там уже родилась моя девочка…
