Ася своего папу знает. Обиделся. Будет теперь молчать. Очень долго отходит! С этим. его недостатком — тут Ася вздохнула — приходится им с мамой все время мириться.
Наконец доехали.
Будто они ужасно долго не были дома. Богданова-мама так и кинулась навстречу Богданову, словно он возвратился откуда-нибудь из джунглей и привез ей в подарок бриллиантовое колье:
— Сынок! Сынок!
Почему-то сегодня она называла его «сынок», а не «ирод». И сразу Богданова увела домой.
Мама сначала очень сердилась. Но она отходчивая. Быстро отошла и сказала, что благородные порывы многое искупают, хоть Ася с Богдановым Сенатора все равно не нашли, а всем вокруг основательно потрепали нервы.
А папа с Асей так до вечера и не разговаривал. Целое воскресенье. Даже не поцеловал потом на ночь.
Мама придумала что-то новое:
— Решено — я в школу пойду!
— Кому ты там нужна? — доброжелательно интересуется Валентина Васильевна.
Маленькая, она утонула в кресле. Асе сбоку видно только блестящий глаз, тонкий нос, сигарету и круглые кольца дыма, которые плывут вверх. У Валентины Васильевны был знакомый жонглер. Он собирал эти кольца и жонглировал ими в цирке. Бросал, как обручи, вверх и потом ловил. Однажды жонглер промахнулся — одно кольцо упало прямо на арену и разорвалось с таким треском, что во всем цирке полопались лампочки. Воздушным гимнастам, которые выступали после этого жонглера, пришлось работать под куполом в абсолютной темноте.
Больше ни у кого Ася таких красивых колец не видела.
— Как это «кому нужна»? — удивляется мама. — Детей буду учить. Единственное благородное дело, остальное — фуфло.
Ася представила.
Мама стоит у доски, как Нина Максимовна. «Контрольный диктант», — объявила мама. Класс схватил ручки, ждет. «Щенок был изящен и кривоног, — мама уже диктует. Асе позавчера диктовала, Ася помнит. — На брюхе его хозяина торчала во всклокоченной шерсти улыбающаяся блоха. Но блоха ли это была? Ха-ха! Собралось громоздкое жюри. Все сели на бюро коленками назад, открыли парашюты и стали читать брошюры. А над душистой крапивницей висел оранжевый балдахин из яичницы». Таких слов в классе, конечно, не проходили. Все хохочут, бросили ручки. Богданов вообще на парте лежит.
Вдруг вошла завуч. «Что тут происходит?» — «Диктант, что же еще? — удивилась мама. — На трубе сидит комарик, ковыряет ножкой в ухе, проклинает земной шарик, потому что пусто в брюхе». — »Значит, пора обедать», — догадалась завуч. И сразу объявила большую перемену. У нее на шее, оказывается, колокольчик. Так звенит! Мама несется по коридору в буфет на своей пишущей машинке. Занимать очередь! Все цепляются за эту машинку, чтобы тоже ехать, запрыгивают на клавиши, как на табуретки. И такая свалка! Никто не знает, на какую букву ему запрыгивать: с которой имя начинается или, может, фамилия? Буква «Э» вообще отказала, она заедает. «С этим классом нету сладу, дайте классу шоколаду, — весело кричит мама. — Шоколаду и какао! Мяу!» А завуч, похожая на таксу из двадцать шестой квартиры, весело бежит сзади и звонит в колокольчик…
Нет, мама не сможет. Она серьезно говорить не умеет, все — шуточки. Ребята не будут слушаться…
— И чему ты будешь учить? — доброжелательно интересуется Валентина Васильевна. Круглые кольца плывут над ней вверх.
— Самому благородному. Русской литературе!
— И кто тебя возьмет?
— В школу-то? Преподавателей не хватает. Почему — не возьмут?
— Возьми тебя, — смеется Валентина Васильевна. — А ты потом и напишешь! Мало ли что ты потом напишешь?!
— Ничего я не напишу, — обижается мама. — Я больше писать не буду. У меня, между прочим, диплом с правом преподавания.
— Ну, если с правом, — смеется Валентина Васильевна. — Тогда непременно возьмут. Через месяц выгонят. С треском!
— Почему? — обижается мама.
— Ты план урока не сможешь составить, — объясняет Валентина Васильевна. — Не владеешь методикой.
Мама сразу скисла. Ясно, что она не владеет. Надо бы поглядеть в словаре, что такое «методика», но сейчас не хочется.
— Ну, в издательство к вам пойду, — придумала мама.
— Кем? — доброжелательно интересуется Валентина Васильевна.
— Редактором, — решила мама.
— Ты? — удивилась Валентина Васильевна. Сама, между прочим, работает там редактором. — Ты все рукописи переписывать будешь. Переделывать под себя. А надо работать с авторами, чтобы они сами свои рукописи переделывали. Нет, это не для тебя.
— Для тебя только, — обиделась мама.
— Я-то все могу, — засмеялась Валентина Васильевна. — Я такая!
Она раньше работала наездницей в цирке. Скакала на белой лошади в золотом платье, и золотые волосы развевались. Теперь-то у нее волосы рыжие, она их хной красит. Но мама помнит, что были золотые. Валентина Васильевна летела на белой лошади по арене, словно по воздуху, и бросала в зрительный зал воздушные поцелуи и белые лилии, влажные от росы. Вообще-то, она бросала бутоны. Но в зрительном зале, от человеческого тепла, эти бутоны сразу же расцветали и высоко поднимались на своих длинных стеблях.
Но вдруг там попалась одна лилия с колючками. Одна! Такая нелепая случайность! И маленькая девочка вдруг об нее укололась. Вскрикнула! Никогда под руку артистам нельзя кричать. Она громко вскрикнула, лошадь сбилась, ритм потеряла, и Валентина Васильевна грохнулась головой об барьер. У нее золотые искры из глаз посыпались. Ну, это ничего. А главное, что она сломала ногу и эта нога неправильно потом срослась.
Пришлось Валентине Васильевне бросить цирк и пойти работать редактором в издательство. Она и сейчас хромает.
Сколько Ася помнит себя, она эту историю всегда знала. И всегда смотрела на Валентину Васильевну особенными глазами. Представляла, как она летит на своей белой лошади по арене, словно по воздуху. На даче тоже лилии есть. Ася искала, чтобы с колючками. Не нашла! Недавно спросила Валентину Васильевну: «Вам колючая лилия еще когда-нибудь попадалась?» — «Колючая? Лилия? — не поняла Валентина Васильевна. — Лилии колючие не бывают». — »Ну, как тогда». — »Когда?» Уже забыла. Пришлось ей про нее же рассказывать.
Валентина Васильевна так хохотала, у нее даже сигарета потухла. Она в цирке, оказывается, никогда не работала. Забыла уж, когда там была! В детстве! На лошади никогда ни сидела. Не знает, с какого бока на нее залезать! Она всегда сидела только в своем издательстве. Ничего, кроме рукописей, не видела. Причем — чужих! А нога у нее неправильно срослась, это верно. Валентину Васильевну велосипед сшиб на Садовой, когда она шла домой из Публичной библиотеки. В центре города! В наше время! И велосипед! Это, действительно, нелепый случай.
Значит, мама все выдумала.
Опять! Вечно эта мама выдумывает. Ася даже не удержалась: «Снова ты наврала. Никакая она не наездница». — »И ты поверила?» — удивилась мама. Интересно! Что же, ей никогда не верить? Все-таки — мама. «Да не мне, — засмеялась мама. — Валентине Васильевне ты поверила? А чертики? — »Какие чертики?» Запутала Асю. «Ну, у нее в глазах, — объяснила мама. — Ты разве не заметила, как у нее чертики скакали в глазах, когда она отказывалась?» Нет, Ася не заметила. А надо всегда человеку смотреть в глаза! Глаза-то уж не солгут. «Зачем же она тогда отказывалась?» — «Тяжело, наверное, вспоминать», — объяснила мама. Больно вспоминать о своем славном прошлом и знать, что это уже только прошлое. Это же так понятно. Вот почему Валентина Васильевна отказалась. «Правда?» — спросила Ася. «Еще какая!» — серьезно сказала мама.
А у самой глаза темные. И что-то там скачет в хитрой их глубине. Не поймешь, чертики или нет…
— Что-что, а с авторами я умею работать, — говорит Валентина Васильевна. И дым над нею кругами. — Со всякими. Научилась.
— Ты все умеешь, — кивает мама. — Если бы тебя верблюд тогда в пустыне не сбросил, ты б далеко, конечно, пошла.
Здрасьте, теперь — верблюд!
— Высоко с верблюда лететь, — размечталась мама. — Особенно — если через голову. Когда он вдруг свои мохнатые коленки подломит. Вдруг потянется за колючкой. Хорошо, хоть камней нет в пустыне, один чистый песок на тысячи верст кругом…
— Ты мне зубы не заговаривай, — смеется Валентина Васильевна. — Я за рукописью пришла. Как вполне официальное лицо, хоть и по дружбе. Вот и давай мне рукопись, уже срок.
Мама сама знает, что срок, но если ей нечего давать!
— А ты работай, не ленись, — говорит Валентина Васильевна.
Мама еще раз повторяет — нет рукописи. И, по-видимому, не будет. У мамы такое ощущение, что больше она уже никогда ни строчки не напишет. Не знает — что, как, зачем. Так пусто внутри, даже страшно! И чем больше мама над своей пишущей машинкой сидит и на чистый лист смотрит, тем ей страшнее. Видимо, просто-напросто исписалась, это, как. известно, бывает, не она — первая…
