И он хорошенько обдумал, что бы стоило предпринять: делать все равно было нечего.
…Перво-наперво, не искал бы себе напарника. Заложит. Лучше бы сделал все сам. Итак, когда выводной погонит меня на работу, совсем не трудно при явной его тупости заманить его за угол губы, откуда нас с ним не будет видно часовому с вышки. Потом — лопатой по башке, благо часовые в пилотках, а не в касках. Потом взять автомат, передернуть затвор и переложить в свой карман второй рожок из подсумка часового. А вот теперь надо все делать очень быстро. Выскочить из-за угла и постараться свалить часового на вышке одной очередью, одновременно двигаясь к коридору губы. Когда часовой начнет падать, быстро ворваться в коридор и застрелить часового, который стоит там, пока он не сообразил, в чем дело. Между этим коридором с камерами и помещениями для приема пищи и для отдыха караула есть решетчатая дверь на замке. Надо подбежать к ней, спрятаться в открытых дверях столовой и гасить попеременно в выбегающих из караулки солдат — естественно, они будут, как обычно, выбегать беспорядочной толпой, осоловевшие от сна и со своим тупорылым начкаром во главе, — и в замок на решетке.
Если все проделать толково, то потом останется только поставить в караулке мордой к стене нескольких оставшихся в живых и обосравшихся от страха караульных (трусы всегда остаются живы, потому что выбегают на опасность последними) и собрать с убитых и раненых боеприпасы. Когда это будет сделано (а из комендатуры никто не прибежит: они всегда уверены, что многочисленный караул справится со всеми проблемами сам), можно уже будет открывать камеры снятыми с начкара ключами, выпускать из особых камер подследственных и осужденных — им все равно терять нечего — и занимать оборону, заодно поставив на уши и соседнюю комендатуру (там всегда куча офицеров, больших и маленьких, которых хорошо бы взять заложниками). Миша тяжело вздохнул. Пострелять очень хотелось.
На следующее утро развод на работы начался необычно. Вместе с начкаром зашел дородный старший прапорщик в полевой форме.
— Колесников! — повелительно позвал он.
— Че? — без всякого почтения вопросил Серый.
— С вещами на выход.
— Че за шутки, товарищ старший прапорщик? Мне еще шесть суток сидеть.
— Базаришь много. Все, пошли. Батальон на учения катит. Ты тоже.
— Вот мля… — Серый пробежался глазами по камере, словно проверяя, не забыл ли чего, потом пожал Мише руку, — Все, пока, зема. Если что, инженерно-саперный батальон, вторая рота. Счастливо.
Он вышел. Старший прапорщик забухал сапожищами следом. Начкар вытащил список и начал развод.
Перед обедом в камеру посадили свеженьких — двух здоровенных азеров. Они явно чувствовали себя как дома: громко разговаривали, то и дело весело ржали, а потом начали задевать Урсу, тощего, бледного солобона из самоходного дивизиона. Они несколько раз пнули его, потом сшибли с ног и, счастливо гогоча, заставили вытирать своей пилоткой их сапоги. Губари предусмотрительно рас-тасовались по углам, предпочитая не сталкиваться с крепышами азерами, и делали вид, что все происходящее их нимало не касается. Потом азеры, весело переговариваясь по-своему, заставили беднягу молдаванина отжиматься от пола. Потом долго выспрашивали у него, через какую дыру своей матери он — такой урод — родился. Урсу покраснел, поджал губы — на что уж вялый, а и его, кажется, проняло — и дернулся в сторону, в дальний угол, подальше от двух этих козлов. Но не тут-то было. Азеры явно только начали развлекаться. Они тормознули Урсу, закатили ему в балабас и поставили перед собой. Урсу снова дернулся и опять получил в балабас. Урсу задергался, разозлился, матернулся по-молдавански. Азеры, кажется, только обрадовались этому. Быстро переговариваясь поазербайджански, они снова сшибли его с ног, снова попинали, а потом рывком поставили — уже почти не сопротивляющегося — на ноги, и один азер рванул вниз его штаны, а другой — вверх — его хэбэшку: Потом они сложили Урсу вдвое, замотав ему голову хэбэшкой, спустили его штаны почти до колен. Обнажилась тощая, прыщеватая задница. Один азер зажал голову молдаванина между ног и обхватил его под живот, другой зашел сзади и обхватил Урсу за ляжки. Урсу дергался и хрипел, но они держали его крепко. Губари со страхом и отвращением воротили рожи на сторону. Потом азер — тот, что был сзади, — нарочито медленно расстегнул ширинку и стал хозяйственно моститься к вихляющей тощей заднице. Его харю перекосило дикой торжествующей ухмылкой, и он дернул бедрами. Без вазелина входило туго, сложенное вдвое тело корчилось в истерических судорогах. Из-под хэбэшки уже ничего не было слышно. Азер дергал задницей вперед-назад и, закатив глаза, торжествующе рычал. Второй скалил зубы и бормотал по-азербайджански. Потом они отпустили Урсу, он упал на пол и, всхлипывая, отполз в угол. Азер застегнул штаны и гордо оглядел камеру. Лицо Миши ему явно не понравилось.
— Че уставился, урод?
Миша даже не успел подумать, как уже выстрелил в ответ:
— Люблю смотреть вблизи на таких пидаров, как ты! Азеры встрепенулись.
— Иди сюда, бурий! Сейчас ти тоже будешь с фитиль в жопа, как и этот чу хан!
Они действительно были очень здоровыми. Мише стало не по себе. Он огляделся. Губари отводили глаза. «Ладно, уроды, — подумал Миша, — еще повоюем». Он встал. Азеры тотчас шагнули к нему, и он почувствовал резкую боль в животе и, через мгновение, в щеке. Миша тут же нанес несколько коротких ударов и сместился в сторону. Азерский кулак разрезал воздух у его уха, другой бахнул в плечо. «Слишком мало места». Миша снова нанес несколько ударов и начал уходить в сторону, но вдруг страшный удар поразил его в лоб, и все закрутилось хороводом в его глазах. Когда он пришел в себя, то увидел свое тело раскрытым, словно книга. Азеры держали его за руки, а навстречу неслась стена «медвежья шкура». Миша невольно зажмурился.
Когда он очухался, то обнаружил себя сидящим на полу возле ведра с водой. Голова горела. Что-то горячими струйками стекало по щекам. Кто-то из губарей прикладывал ему к голове намоченную подшиву, наспех оторванную от воротника. Азеры стояли у противоположной стены и негромко переговаривались по-своему. Вдруг заскрипел ключ в замке, и дверь открылась. 3aмначкар. Он остановился у входа и внимательно посмотрел на Мишу.
— Что это? Все молчали.
Начкар повысил голос:
— Что это, я спрашиваю? Здесь была драка?
— Никак нет, — ответил Миша, вставая. — Хотел попить воды, поскользнулся, ну и хлопнулся башкой об стену.
— А-а, ну ладно, — кивнул начкар. — Сейчас пришлю санинструктора, и он тебе это забинтует. — Начкар огляделся. — Э, губари, зашлите пару человек в столовую на обед накрывать.
И вышел из камеры.
— Ти — настоящий мужик, — пробасил азер, протягивая Мише руку.
Миша отвернулся. Сидеть еще было шесть суток…
…"Урал» забуксовал в разъезженной колее и заглох. Арестованный расслышал раскатистый мат, приглушенный переборками, потом движок взревел опять. Несколько раз еще машина дергалась вперед-назад, бешено вращая колесами в жидкой грязи, но безуспешно. Хлопнула дверца кабины, офицер зычно выругался, потом дверца куша распахнулась.
— Выходи, военный! Надо машину толкнуть.
Дождь все лил, не переставая. Арестованный и его конвоир изо всех сил налегали на равнодушную, грязную громаду куша, движок, захлебываясь от натуги, ревел на повышенных, колеса швыряли в людей липкую грязь. Упираясь плечом в неподатливое дерево, арестованный краем глаза смотрел на обочину, туда, где за крутым, покрытым коричневой размокшей жижей скатом простирался мокрый травянистый луг, грубо заштрихованный серыми линиями дождя. Кое-где на лугу торчали черные голые деревья, а дальше, у горизонта, виднелись лес и сопки и — свобода. Можно было убежать сейчас. Можно. Этот дурень наверняка промахнется, да и вообще можно его вырубить для начала, забрать пушку, потом взять в заложники, заставить водилу ехать в… Куда? И зачем? И бегать, и прятаться, и скрываться, и за тобой будут охотиться, как за паршивым зайцем, и поздно или рано все равно найдут и словят. Что же делать? Арестованный мотнул головой, как будто стряхивая с бровей холодные капли. Он очень устал. Сил бороться не было. Наверное, он их слишком много потратил раньше. Теперь он уже не мог сопротивляться. Может быть, так бывает с танком, когда его броня уже разбита и не держит снарядов. Сейчас он был таким танком. Броня его разбита, боезапас вышел, экипаж погиб, и он съезжает с высоченною склона в болото под собственной тяжестью. Ему очень хочется остановиться, нет, не очень — на это тоже не хватает сил, а так, хорошо бы, но сила инерции неудержимо тянет его в жадный чавкающий мрак, где он будет проваливаться все глубже и глубже — никто не знает, сколько, — пока не достигнет самого дна. Медленно, с натугой, машина выехала из лужи. Арестанта снова заперли в кунге, и «Урал» пополз дальше, сквозь саван падающей воды, в Слободу.
