— Мой приехал?
— Допрос или полы мыть?
Худышка обмякла, посмотрела на своих товарок.
Они смотрели на нее испытующе, кто-то произнес:
— Мыть им полы западло.
Худышка, вскинув голову, гордо сказала дежурному в «намордник»:
— Мы вам не поломойки!
Дежурный ухмыльнулся:
— Тогда на допрос. Второй этаж.
— Оставьте ее, — вдруг поднялась Алена. — Я вам полы помою.
Дежурный сквозь «намордник» осмотрел Алену с ног до головы.
— Сейчас выясню.
Милиционер исчез, щелкнув форткой.
Алена и несовершеннолетняя худышка стояли, смотрели друг на друга.
Татарка Жейдулина сказала Алене:
— Твоя как фамилия?
— Бочкарева. А что?
— Ничего. Я думала: Матросова.
Все рассмеялись, и это был нехороший смех, издевательский.
В двери снова возник милиционер:
— Бочкарева, на выход! Замаруева, останься.
Она мыла полы по-деревенски — тряпкой, выжимая грязную воду в ведро. Вода была ледяная, полы — и на втором этаже, и на первом — грязные, затоптанные, заплеванные.
Издали, с вокзального перрона, доносились радиообъявления об отправлении поездов.
Старлей подошел к Алене и, раскачиваясь на носках, посмотрел, как она моет.
— Заканчивай.
Алена выпрямилась:
— Почему? У меня еще вон сколько!
— К нам проверка едет. Задолбали уже этими проверками. Вас на Петровку увезут, в управление.
— А там что?
— А там на кого попадешь. Могут и полгода дать, — он усмехнулся, — чтоб полы не мыла. А могут…
— Что?
— За тебя что, правда некому три сотни внести?
— Некому.
— Жалко… Хотя с другой стороны, что ты тут видела?
Алена выжала тряпку в ведро.
— Я? Я ничё не видела, я полы мыла.
Старлей долго смотрел ей в глаза, потом сказал:
— Спасибо. Если тебя там выпустят, приходи. Я тебя в твою Тверь даром отправлю.
Алена подхватила ведро и пошла вылить его в туалет.
Спустя несколько минут лысый майор-проверяющий и два мента, прикатившие сюда с Петровки, вывели из отделения группу девушек и повели их через зал на выход, в сторону вокзальной площади, где стояла «раковая шейка» из управления милиции. Собиновой и татарки Жейдулиной среди этих девушек не было, старлею удалось их сплавить еще до приезда проверяющего.
По радио объявляли посадку на «Красную стрелу», и навстречу девушкам шел поток респектабельных пассажиров — иностранцы, новые русские, носильщики с тележками, полными кожаных чемоданов, женщины в дорогих шубах. При виде арестанток они, конечно, шарахались в сторону.
Последней из арестанток плелась Алена.
И вдруг она увидела неправдоподобно знакомую фигуру — вдали в шикарном светло-бежевом пальто-накидке а-ля Пушкин и в замечательном смокинге цвета концертного рояля шел на посадку — нет, не шел, а парил своей характерной прямой и легкой походкой — Орловский Игорь Николаевич, он же Принц, он же Красавчик. Носильщик вез перед ним тележку с двумя фирменными чемоданами из светло-желтой кожи.
Алена бросилась к Красавчику, но один из сопровождающих ментов ухватил ее за плечо.
— Куда?! Стоять!
— Да я сейчас… — рванулась Алена и — вырвалась, бегом кинулась вдогонку за Красавчиком.
Но милиционер догнал ее и кулаком огрел по спине.
От этого удара Алена чуть не брякнулась носом прямо позади Красавчика, а он, не замечая того, что происходит за его спиной, чуть было не ушел на перрон, когда Алена, позабыв его фамилию, крикнула:
— Принц!.. Принц!!!
Он оглянулся.
— Принц, пожалуйста!.. — вырывалась она из хватких рук милиционера.
Красавчик, всматриваясь в нее, не верил своим глазам.
— Ты?
— Я! Я! Займите мне триста рублей! Пожалуйста!
У него оказалась быстрая реакция. Глянув на милиционеров и на конвоируемую ими группу девочек, он шагнул к майору, взял того под локоть, сунул ему что-то в карман и тут же, взяв Алену под руку, повел ее на перрон к «Красной стреле».
Все это произошло так стремительно, что носильщик остолбенело застыл на месте, хлопая глазами. А спохватившись, покатил вдогонку за ними свою тележку с двумя фирменными чемоданами Красавчика. И, поспешая, обогнал в потоке пассажиров двух дюжих мужиков-амбалов, их носильщика с какими-то большими тяжеленными кофрами на тележке и маленького невзрачного человека, который семенил к поезду с самым потертым в мире кейсом в руке…
— Поезд «Красная стрела» отправляется в Санкт-Петербург со второй платформы в ноль часов пять минут… — вещал радиоголос.
Алена не могла поверить своему счастью. Нет, это сон! Только что она была на самом дне, в «обезьяннике», с уличными проститутками. Только что она мыла заплеванные полы в милиции. И вдруг…
Плюш и бархат купе старинного «СВ»…
Ночной перрон, плывущий за золотисто-батистовыми занавесками широкого окна…
Зеркала над мягкими сиденьями…
Лампа под абажуром…
Тепло…
И — Принц! Ее Принц! Сам! Живьем! Его волшебно-лучистые глаза! Его голос! Он снимает с нее полушубок…
Нет, это невозможно, это ей снится, это она уснула в «обезьяннике» и видит сон! Боже мой, только бы не проснуться, только бы… что он говорит?
— А? Что вы сказали?
— Ты что, правда замуж выходишь?
— Уже нет…
Красавчик открыл свой замечательный чемодан, извлек из него и отложил в сторону новенькую, еще в прозрачном импортном пакете дубленку, а со дна чемодана достал прекрасное махровое полотенце, спортивный костюм и несколько новеньких, запечатанных в целлофан рубашек, джемперов и свитеров, разложил это все на сиденье.
— Вот. Прими душ и переоденься.
— Да, конечно… Что?! Душ? Где — на станции?
— Нет, здесь. Иди сюда.
Он открыл узкую дверь в стенке купе, и Алена убедилась, что она все-таки во сне, в зазеркалье — за этой дверью была маленькая душевая с зеркалами.
— Хорошо… Конечно… Раз вы просите…
Ясно, что в жизни она не стала бы этого делать, но во сне она не могла его ослушаться и представила себе, как будет выглядеть в его шелковой рубашке и кашемировом джемпере.
Тут она вдруг увидела себя сразу и в зеркале над мягким сиденьем, и в зеркале душевой. И ужаснулась своему жуткому виду, опустила плечи, сказала, глядя в черноту окна на редкие огни, проносящиеся мимо:
— Принц, там так страшно… Я не хочу туда больше…
— Куда? В душ?
— Нет, в эту жизнь… Я не хочу…
Ее вдруг пробило слезами.
— Ну что ты! Все, все, не надо, девочка… — Он стал гладить ее по плечам. — Не бойся… Теперь ничего не бойся… Я тебе помогу… Я же твой должник, дважды даже…
— Правда поможете? — воспрянула она и стала утирать слезы.
— Правда. Если будешь слушаться…
— Да я для вас что угодно сделаю!
— Вот и хорошо. А теперь — в душ. Я пока выйду…
Конечно, это было продолжением сна. Откуда в чернухе ее жизни — с этими отчимами в Долгих Криках, братанами в «Монте-Карло», польскими бандитами на границе, ментами и проститутками на Ленинградском вокзале, — откуда в этом черном пространстве мог взяться такой волшебный, такой сказочный туннель, по которому, как в кино, мчится этот старинный вагон — весь в бархате, плюше, бронзе, со старыми зеркалами, лампами с абажурами и настоящим душем?!
Недоверчиво повернув кран, Алена вдруг увидела, как из душа пошла вода, попробовала ее рукой и тут же отдернула руку — вода оказалась не только настоящей, но и горячей! И, не рассуждая больше — сон это, не сон, — она сбросила с себя мятое и грязное свадебное платье и, вышвырнув его в купе, стала под душ.
Долго, растягивая это наслаждение сказкой, стояла она под струями воды и смывала с себя мрачные призраки своей прошлой жизни — и Федора, схватившего ее как-то за грудь с такой силой, что она уронила на землю Артемку; и братков, палящих друг в друга над ее головой в «Монте-Карло»; и марокканцев, избивших Андрея…
Грохотал поезд, летел в ночь, стучали колеса, и вместе с редкими огнями за окном отлетали назад, в ничто все монстры и ужасы, населявшие ее душу: испанские полицейские, арестовавшие ее в ресторане «Марбелья клаб», наручники в самолете «Аэрофлота», следователь в Бутырской тюрьме, «обезьянник» в отделении милиции…
Избавляясь от них, смывая их с себя, Алена словно теряла земное притяжение, становилась легкой и парящей настолько, что запела вслух что-то французское, из Патрисии Каас. Но у нее эта песня зазвучала совершенно иначе, чем у великой француженки, — она зазвучала лукаво и кокетливо, как у мурлыкающей кошки…
Отправив Алену в душ, Красавчик озабоченно взглянул на часы, набросил на плечи свое а-ля пушкинское пальто-накидку, вышел из купе, спросил у проводника, где ресторан, и отправился туда.
