Водитель фургона крепко берет меня за локоть и подталкивает к дому справа. Дальше он не идет. Высокий парень с ухватками деревенского силача ведет меня в комнату для гостей. Пол в ней покрыт льняным ковром; молодой человек в черном, вышитом по воротнику и рукавам камисе распахивает мне навстречу объятия.
— Брат Амин, принимать тебя в моем скромном жилище — редкая честь, — говорит он с легким ливанским акцентом.
Его лицо мне совершенно незнакомо. Сомневаюсь, чтобы я видел его раньше. Он красив: светлые глаза, тонкие черты лица, которое портят только усы, слишком пышные, чтобы быть настоящими; ему вряд ли больше тридцати.
Он обнимает меня, похлопывая по спине, как делают моджахеды.
— Брат Амин, друг мой, судьба моя! Ты не можешь представить, какая это для меня честь.
Я нахожу неуместным напоминать ему о том, как его подручные измолотили меня накануне.
— Идем, — говорит он, беря меня за руку, — присядь на эту скамейку, рядом со мною.
Я пристально смотрю на гиганта, стоящего у двери на страже. Едва заметным движением головы хозяин отпускает его.
— Весьма сожалею о вчерашнем, — говорит он извиняющимся тоном, — но согласитесь, вы отчасти сами на это напросились.
— Если это плата за встречу с вами, то цена кажется мне несколько завышенной.
Он смеется.
— Те, кто был до тебя, не так легко отделались, — замечает он с надменной ноткой в голосе. — Сейчас такое время, когда случаю нельзя доверяться ни в чем. Малейшее отступление от правил — и все рухнет.
Он подбирает складки одеяния и садится на плетеный коврик, скрестив ноги.
— Твое горе раздирает мне душу, брат Амин. Бог свидетель, я страдаю так же, как и ты.
— Сомневаюсь. Такие вещи нельзя разделить в полной мере.
— Мне тоже доводилось терять близких.
— Но я не скорбел об этом так же, как ты.
Он поджимает губы:
— Понятно…
— Это не визит вежливости, — говорю я.
— Знаю… Что я могу для тебя сделать?
— Моя жена умерла. Но прежде чем взорвать себя посреди оравы детей, она приезжала в этот город повидаться со своим духовным наставником. Я вне себя от гнева, ведь она предпочла фундаменталистов мне, — добавляю я, не в силах сдержать ярость, нахлынувшую на меня, как темная волна. — Мое бешенство вдвое сильнее, ибо я присутствовал лишь при развязке. Клянусь, я так зол именно оттого, что ни о чем не знал; все остальное не настолько меня задевает. Моя жена — исламистка? С каких же это пор? В голове не укладывается. Это была современная женщина. Она любила путешествовать, отдыхать на дорогих курортах, сидеть, прихлебывая лимонад, на террасе кафе и слишком гордилась своими волосами, чтобы прятать их под платок… Что вы ей наболтали? Как вам удалось сделать из нее чудовище, террористку, фундаменталистку-смертницу — из нее, которая не могла слышать, как щенок скулит?
Он разочарован. Операция по обольщению меня, которую он наверняка отрабатывал не один час, провалилась. Он не ожидал такой реакции с моей стороны, надеялся, что дешевый детективный спектакль с моими попытками войти в мечеть и добровольным «похищением» ударит по моим нервам и я окажусь в позиции слабого. Я сам не понимаю, откуда во мне эта напористая враждебность, от которой у меня дрожат руки и бешено стучит сердце, но голос остается твердым и колени не подгибаются. Зажатый между опасностью своего положения и бешенством, которое вызывают во мне подчеркнутое высокомерие моего хозяина и устроенный им безвкусный маскарад, я выбираю отвагу. Показать этому опереточному владыке, что я его не боюсь, выплеснуть ему в лицо отвращение и горечь, что переполняют меня при виде подобных ему бесноватых ублюдков.
Повелитель долгое время мнет и крутит пальцы, не зная, с чего начать.
— Не понимаю, отчего твои упреки так жестоки, брат Амин, — со вздохом говорит он наконец. — Но я отношу это за счет твоего горя.
— Засуньте себе свое непонимание знаете куда…
Его лицо вспыхивает гневом.
— Умоляю — без грубостей. Я этого не выношу. Особенно в устах выдающегося хирурга. Я согласился тебя принять по очень простой причине: раз и навсегда объяснить, что тебе нет смысла устраивать сцены в нашем городе. Здесь ты ничего не найдешь. Ты хотел встретиться с ответственным лицом нашего движения? Это произошло. Теперь возвращайся в Тель-Авив и забудь об этом свидании. Второе: я не был лично знаком с твоей женой. Она действовала не под нашими знаменами, но мы дорожим ее подвигом.
Он поднимает на меня горящие глаза.
— И последнее, доктор. Желая быть похожим на приемных братьев, ты теряешь способность узнавать родных. Исламист — это воин-политик. У него одна-единственная цель — установить в своей стране теократическое государство и пользоваться плодами его независимости… Фундаменталист — это воин джихада, готовый идти до конца. Он не верит ни в суверенитет мусульманских государств, ни в их автономию. С его точки зрения, это вассальные страны, назначение которых — исчезнуть, слившись в нечто вроде халифата. Ибо мечта фундаменталиста — единая и неделимая мусульманская держава от Индонезии до Марокко, способная если не обратить Запад в ислам, то подчинить его себе или же стереть с лица земли… А мы не исламисты и не фундаменталисты, доктор Джаафари. Мы просто сыновья ограбленного, осмеянного народа, которые сражаются подручными средствами — во имя того, чтобы вернуть себе родину и достоинство, не больше и не меньше.
Он бросает на меня мимолетный взгляд — понимаю ли я? Затем, вернувшись к созерцанию своих идеально ухоженных ногтей, продолжает:
— Я не был знаком с твоей супругой и сожалею об этом. Она заслуживает, чтобы ей целовали ноги. То, что она принесла нам в дар, пойдя на мученичество, поднимает наш дух, наставляет нас. Я понимаю, ты чувствуешь себя одураченным. Это потому, что ты еще не осознал всего масштаба ее деяния. Сейчас в тебе бушует супружеская гордость. Пройдет время, она отступит в тень, и ты станешь видеть яснее и дальше. Если твоя жена ничего не сказала тебе о своей борьбе, это не значит, что она тебя предала. Ей нечего и незачем было говорить. Она никому ничего не была должна. Ибо она положилась на Господа… Я не прошу тебя простить ее — что значит прощение мужа для той, что снискала Божью благодать? Я прошу тебя перевернуть страницу. Роман продолжается.
— Я хочу знать почему, — тупо говорю я.
— Что почему? Это ее история; история, которая не имеет отношения к тебе.
— Я был ее мужем.
— Она об этом знала. Раз она не пожелала ничего тебе сказать, значит, у нее имелись на то причины. Она отодвинула тебя в сторону.
— Чушь! У нее были обязательства по отношению ко мне. Так мужей не футболят. Во всяком случае, не меня. Я никогда ее не обманывал. А она взяла и взорвала мою жизнь. Не только свою — и мою, и еще семнадцати человек, о которых до того не слыхивала. Ты спрашиваешь, что и почему я хочу знать? Ну так вот, я хочу знать все, всю правду.
— Какую именно? Твою или ее? Правду женщины, которая осознала, в чем ее долг, или правду мужчины, который считает, что достаточно повернуться к трагедии спиной, чтобы оставаться чистеньким? Какую правду ты хочешь знать, доктор Амин Джаафари? Правду араба, который думает, что израильский паспорт — гарантия от любых неприятностей? Правду грязного араба из обслуги, с которым носятся как с писаной торбой и зовут на все пижонские приемы, чтобы показать, какая в этой стране царит толерантность, какое внимание ко всем и каждому? Правду того, кто, переметнувшись, думает, что сменил кожу и ловко превратился в кого надо? Ты ищешь эту правду или ты бежишь от этой самой правды?.. Да на какой планете ты живешь, господин Джаафари? Вокруг нас — мир, который, что ни день, сам себя раздирает в клочья. По вечерам мы подбираем мертвых, а по утрам хороним их. Нашу родину насилуют так и эдак, наши дети забыли, что такое школа, наши девушки мечтают только о том, чтобы их сказочные принцы предпочли любви интифаду, наши города рушатся под гусеницами военной техники, наши святые покровители не знают, где им голову приклонить — а ты, просто потому, что тебе уютно и тепло в твоей золотой клетке, и знать не хочешь о том, в какой ад нас загнали. Что ж, в конце концов это твое право. Каждый плывет, куда и как хочет. Но тогда уж, будь добр, не приходи и не задавай вопросов о тех, кому опротивела твоя безучастность, твой эгоизм и кто не колеблясь отдал жизнь ради того, чтобы ты проснулся и прозрел… Твоя жена умерла ради твоего спасения, господин Джаафари.
— Это ты мне говоришь о спасении! — Теперь и я обращаюсь к нему на «ты». — Тебе бы самому о нем задуматься… У тебя хватает наглости обвинять меня в эгоизме — меня, у которого украли самое дорогое? Ты осмеливаешься нести тут всякий бред про отвагу и достоинство — сидя в своей норе и посылая на костер женщин и детей? Хоть себя-то не обманывай: мы живем на одной планете — на одной, брат мой, только под разными вывесками. Ты решил, что будешь убивать; я решил, что буду спасать. Тот, кто для тебя враг, для меня — пациент. Я не эгоист, не безучастный, и самолюбия у меня столько же, сколько у остальных. Я просто хочу прожить отпущенную жизнь так, чтобы мне не пришлось отнимать ее у других. Я не верю проповедям, где в ущерб здравому смыслу превозносятся муки. Нагим пришел я в этот мир, нагим покину его; то, чем я обладаю, не принадлежит мне. И жизнь других не принадлежит. Все людские беды от одной ошибки: мы не умеем возвращать Богу то, что Он дал нам в долг. Ничем на земле ты не владеешь в полной мере. Ни родиной, о которой ты тут разглагольствуешь, ни могилой, где станешь прахом посреди праха.
