– Ты, все ты! – кричала она Еве. – Ты должна была заставить меня сделать аборт от своего ублюдка. Вы сломали мне жизнь, сгубили молодость, лишили свободы. А сейчас замаливаешь грехи, добренькая какая! На черта мне это говно! – кричала она, пиная ногами тяжелые пакеты с продуктами, стоящие в прихожей.
Ева ей не отвечала. Она молча разворачивала мокрую девочку, гладила худые бледные ножки, протирала маслом жидкие складочки, стригла крохотные ноготочки и мягкой гребенкой соскребала корочку с головы. Делала она все это с тайным восторгом и упоением – боялась обнаружить свою сильную страсть к младенцу. А Лариске было все равно. Пару раз она не явилась ночевать, и Ева, пристроившись на узком диване, клала возле себя спящую девочку и смотрела на нее с умилением и нежностью, боясь шевельнуться, тихо дотрагиваясь до нежной кожи ребенка и вдыхая молочный аромат новорожденной.
Развивалась девочка плохо, какое уж там по возрасту! Головку почти не держала, погремушку не хватала, сосала из бутылочки кое-как – быстро уставала. Ева вызывала профессоров из Семашко, оплачивала лучших массажисток. Толку – чуть, слезы. А к году был поставлен страшный диагноз – ДЦП. Ходить будет вряд ли, дай Бог, чтобы сидела и держала ложку. Отчаяние и горе Евы были беспредельны. А беспутная мать и вовсе вскоре сбежала, написав прощальную записку – от ребенка она отказывается, и Ева может распоряжаться им по своему усмотрению. Хочешь – сдай в Дом малютки, хочешь – мудохайся сама.
Для Евы это вовсе было не снег на голову, а абсолютное и безграничное счастье. Она воспрянула, оживилась и, как всегда, начала действовать. С бумажной волокитой была куча проблем, а главная – Евин возраст. Но тут сработали ее мощные связи и, конечно, немалые деньги. Вопрос был решен. Еву опять обсуждали – кто-то объявил ее окончательно сумасшедшей, а кто-то святой. Думаю, дело тут было не в том и не в этом. А просто раскрылась нерастраченная мощная женская сущность. И отогрелась одинокая душа.
Ева ушла с работы и в помощь наняла опытную няню из медсестер. Теперь она знала лучшие центры по лечению этого недуга, часами сидела у компьютера и изучала то, что делалось в профильных центрах и больницах за границей, списывалась с опытными матерями больных той же болезнью детей, знала наперечет лучших специалистов и светил. Биться она решила до конца – денег и сил, слава Богу, пока хватало. В каждой оправданной борьбе есть безусловный смысл и победы. Сначала сдвиги были крошечные, миллиметровые, заметные только ей и ее верной помощнице. А к пяти годам девочка начала ходить сама, покачиваясь на тонких, неустойчивых ножках, чистила зубы, ела вилкой, надевала одежку на куклу и складывала немудреные пазлы.
А потом Ева решительно и твердо переиначила свою жизнь. Сделала необходимый и единственно правильный шаг, как твердо считала она. В июне она уехала в Крым, в маленький приморский городок, каких оставалось совсем мало. Тщательно обследовала условия и местность, нашла крепкий небольшой кирпичный домик в три комнаты с палисадником и виноградником недалеко от моря. Оставила задаток и вернулась в Москву. В Москве она тоже разобралась со всем лихо и быстро – квартиру свою продала, а мебель и посуду отправила в Крым медленной скоростью. Простилась со всеми и укатила с девочкой в Крым. Сумасшедшая Ева, Гениальная, Непотопляемая Ева! Говорите что хотите. Так круто поменять свою жизнь!
Я бы так не смогла. У меня бы нашлось как минимум десять причин, чтобы не совершать решительных действий. У нее получилось. Она умела подстроить эту жизнь под себя. Меня же подстраивала сама жизнь. Впрочем, не меня одну. Увиделись мы с ней через четыре года. Сама Ева изменилась мало – только почти совсем поседела и чуть-чуть поправилась. Мы сели за темный дощатый стол в саду, и Ева налила нам прошлогоднего вина. Потом она резала в керамическую миску крупными ломтями огромные розовые помидоры и сладкий бордовый крымский лук. Я смотрела на ее руки – по-прежнему сильные, прекрасные, с хорошим маникюром. Ева поставила на стол тарелку с брынзой, зелень и ноздреватый серый местный хлеб. Что может быть вкуснее? Девочка сидела с нами за столом и ела крупный персик, с которого капал сок, и она ладошкой вытирала подбородок. Потом она слегка спорила с Евой, кто будет накрывать чай. Затем девочка вздохнула, рассмеялась и пошла на кухню.
– Какая красавица! – сказала я.
– Что ты! – горячо подхватила Ева. – А какая умница! Мы с ней уже Чехова вовсю читаем, – с гордостью и блеском в глазах ответила она.
Девочка и вправду была хороша – тоненькая, но какая-то крепенькая, сильно загорелая, синеглазая, с легкими пепельными короткими кудрями. Чуть прихрамывая, она принесла на стол чашки, печенье и фрукты. И так же важно удалилась опять на кухню.
– За орехами, – объяснила она.
– Чудная какая! – похвалила я ребенка. – Не жалеешь, что уехала? – спросила я Еву.
Она покачала головой:
– Ни минуты, да и потом, ты же видишь. – Она кивнула в сторону летней кухни.
Кстати, девочка называла ее Евой. Просто Евой и на ты.
Вот так. И какая в принципе разница, кто кому кем приходится и кто кого как называет. Разве дело в этом? Дело совсем в другом. И мы с вами это знаем наверняка. И меня посетила мысль, что я вижу перед собой довольно редкое явление – двух абсолютно счастливых людей. Что и требовалось доказать.
Эта безумная Симка появилась в нашем доме спустя года три после всеобщего заселения. Кооператив наш был блатной и престижный, в хорошем тихом месте, у большого старинного и, естественно, заброшенного парка – бывшей графской усадьбы. Контингент в основном был достаточно однороден – молодые ребята с маленькими детьми из вполне обеспеченных и приличных семей. Квартиры были построены нашими родителями, по горло насытившимися житьем с молодыми и их появившимися детьми. Трем поколениям вместе было уже трудновато. Да и дело это было вполне доступное и несложное в те годы – не чета времени нынешнему, когда отделить уже взрослых детей для основной массы обычного люда стало делом недоступным и даже фантастическим.
Мы были молодыми и счастливыми, слегка одуревшими от свалившегося на нас счастья – просторные кухни, собственные спальни, отдельные детские, а главное – полная самостийность и свобода. Часов до трех ночи хлопали двери – мы бегали в гости друг к другу. По любому поводу – посмотреть обои, новую детскую кушетку, только что купленные шторы, хотя и повод особенно не был нужен – просто расслабиться, потрепаться, перекурить очередную сплетню – сил на все это тогда еще было предостаточно. Дружили все и со всеми, это потом, спустя некоторое время, начались интриги и сплетни, кто-то с кем-то переругался, кто-то перестал общаться, поняв, что есть просто чужие тебе люди. В общем, после этих дрязг и распрей все постепенно встало на свои места, и уже образовались прочные дружеские союзы по интересам и общности духа. Словом, те, что скорее всего до конца жизни.
Итак, Симка возникла в нашем «курятнике» на детской площадке, где в песочнице копошились наши дети, а мы чуть поодаль тренировались в остроумии и делились основательным, как нам казалось тогда, багажом жизненного опыта.
Она чуть притормозила, цепко оглядев нашу компанию, и четко направилась к нам – тощая, слегка пучеглазая, с небрежным хвостом на затылке, в затертых джинсах и какой-то невнятной старой куртешке. За руку она держала маленькую девочку лет трех, а за ней шествовали два подростка лет по четырнадцать, оба красавца – брюнет и блондин. Она решительно подрулила к нам и представилась. Мы приняли ее настороженно и, пожалуй, не слишком дружелюбно. Но через несколько минут уже молчали все – говорила одна Симка. Солировала она без остановки минут сорок. За это время она нам рассказала, по-моему, все про всю свою жизнь. Про то, что воспитывал ее отец, а позже – недобрая мачеха, поскольку родная мать бросила ее еще в раннем детстве, про три своих не очень удачных брака, про своих детей – старшего сына от первого брака, с чьим отцом она разошлась по причине его мужской слабости, про второго мужа – вдовца с ребенком, выпивоху и гуляку, и про то, как после их развода сын ее второго мужа отказался жить с родным отцом, а она, Симка, усыновила и полюбила его накрепко, сразу всем сердцем и считает его своим вторым сыном. И также про третьего мужа – Пузана, как неуважительно назвала его она. Сказав еще пренебрежительно, что мужичок он так себе, херовенький, но жить-то надо, на шее-то два подростка, да вот еще и девочку родила. От него, от Пузана, да нет, не от любви, но не аборт же делать – грех-то какой. Трещала она как пулемет с нескончаемой лентой, громко смеялась, закидывая голову назад и показывая крупные, ровные, белые зубы. Мы были слегка обескуражены: во-первых, такая решительно никому не нужная откровенность, во-вторых, ну, какие уж там манеры – абсолютная, даже слегка шокирующая простота. Да и вообще чудная какая-то, малость чокнутая тетка, которая была старше нас к тому же лет на десять. Промоноложив и совсем не интересуясь нашей реакцией, она посмотрела на часы и вытряхнула из песочницы свою расплакавшуюся дочку. А потом махнула рукой, подзывая и своих мальчишек, мирно трепавшихся на лавочке недалеко от детской площадки. Небрежно кивнула нам и гордо удалилась с высоко поднятой головой. Мы молча переглянулись, переваривая этот громкий визит, пока одна из нас кратко не прокомментировала: ку-ку. Ну полное ку-ку.
