— Буду, — тихо сказал Григорий, голос его дрожал. — Смейся, ладно… не понимаю, что ли? А… буду… — Неожиданно Григорий подступил к ней вплотную, схватил за руку и зашептал: — Ты пойми только, жизнь у тебя впереди… И у меня! Ты одна осталась — куда податься? Андрея нет. Помер, может, где… А и придет — что тебе за жизнь? Что тебе в нем? Согнет вас нужда обоих.
Но Дуняшка уже сильно отталкивала его обеими руками, отталкивала молча, крепко сжав побледневшие губы.
— Ну, и толкай, ну, ударь меня. Бей!.. Хочешь, на колени стану перед тобой, — быстро говорил Григорий, цепляясь за ее старенькое пальтишко. Громко, с булькающим звуком проглотил слюну и, замолчав, впервые поднял влажные глаза на Дуняшку. Верхняя губа его, на которой пробивались редковатые рыжие волосы, подрагивала. — Я, неприглядный из себя, знаю… Тем пуще беречь тебя буду… И… вот…
Григорий быстро оглянулся — не идет ли кто по улице — и упал на колени, не сводя уже с Дуняшки заискивающих, преданных по-собачьи глаз. Она отскочила как ужаленная и хотела бежать, но остановилась, прижалась спиной к изгороди из березовых тонких жердей и тяжело задышала. Григорий, помедлив, поднялся и опять растерянно осмотрелся вокруг.
— Не подходи! — крикнула наконец Дуняшка, хотя Григорий стоял на прежнем месте. И повторила уже тише, почти шепотом: — Не подходи…
— Я не подхожу… — промолвил жалобно Григорий, пряча голову в воротник.
Так стояли они молча несколько минут. Наконец Дуняшка проговорила:
— Отойди-ка от дверей.
Григорий покорно сделал два-три шага в сторону. Тогда Дуняшка осторожно, не спуская глаз, с Бородина, опасаясь, что он может неожиданно кинуться на нее, стала подвигаться вдоль изгороди к дверям. Потом стремительным рывком бросилась к дому и, чувствуя себя в безопасности, остановилась на пороге, готовая каждое мгновение юркнуть в сенцы и захлопнуть дверь. Но Григорий неподвижно стоял на прежнем месте.
— С любимым-то и нужду легче переносить, — промолвила Дуняшка, поглаживая покрасневшими от холода руками дверную скобку. — А твоего богатства не надо мне… — Помедлив, добавила еще: — Люди и так говорят про вас — с чего это разжились вдруг?
Ипоспешно скрылась в сенцы, стукнула дверью, потому что Бородин стал тяжело и медленно поднимать голову…
А Григорий еще постоял, тупо глядя на то место, где только что была Дуняшка. Медленно повернулся и так же медленно пошел прочь, поняв, что здесь ему больше делать нечего.
Шагая по улице, Григорий ни о чем не думал, в голове было пусто и гулко звенело, как в дырявой, рассохшейся бочке.
Подойдя к дому, он увидел, что у окна стоит нищенка с грязной заскорузлой на морозе сумкой из мешковины через плечо.
— Что тебе тут? — : не думая, спросил Григорий.
— Подайте милостыньку ради Христа, — проговорила нищенка.
И Григорий узнал ее.
— А-а… Аниска. Ты опять забрела к нам…
— Опять… подайте…
Но договорить Аниска не успела. Вдруг Григория захлестнула страшная, ничем не сдерживаемая злоба на эту оборванку, на самого себя, на весь мир.
— Я тебе подам!.. Я тебе сейчас подам! Взять ее! Ату!
Подбежал к крыльцу, спустил с цепи собак и сразу успокоился, обмяк. Присел на ступеньку и стал смотреть, как собаки кинулись на Аниску, как нищенка, отбиваясь, упала на дорогу и из ее сумки вывалились и раскатились камнями мерзлые куски хлеба.
Потом мимо Григория по ступенькам крыльца мелькнули чьи-то ноги. Он увидел, как Анна Туманова, раздетая, с подоткнутым подолом, побежала к нищенке и мокрой половой тряпкой стала разгонять собак.
* * *
После обеда Григорий сидел в кухне и смотрел на Анну. Стоя к нему боком, она стирала белье в большом, почерневшем деревянном корыте, время от времени вытирая фартуком потное, раскрасневшееся лицо. Григорий раньше никогда не обращал внимания на Анну. А сейчас ему бросились в глаза ее крутые полные плечи, туго обтянутые ситцевой кофточкой, оголенные выше локтей руки, большая рыхлая грудь. Он встал, подошел к ней и начал молча ощупывать ее, как хороший хозяин ощупывает лошадь, прежде чем купить.
— Да ты что, Григорий Петрович? — проговорила Туманова, выпрямляясь. С рук ее капали вода и хлопья мыла.
— Ну-ка, иди… в ту комнату, — кивнул головой Григорий. И, не давая ей опомниться, добавил, чуть повысив голос: — Да иди же…
Анна стряхнула над корытом руки.
— Господи, дай хоть руки вымыть.. В мыле ведь…
…А потом Григорий почему-то долго думал о том, что, хоть Анна и вымыла руки, они все равно пахнут мылом.
— Вот ты какая, оказывается… Не знал, — проговорил он наконец, чтобы отогнать неотвязчивую мысль.
— А что же? — отозвалась Анна. — Ведь не покорись тебе — прогнал бы. А жить надо… Может, и отблагодаришь когда…
— Пошла вон! — вдруг с раздражением сказал Григорий.
И Анна покорно вышла, принялась за стирку.
Григорий, сидя на кровати, опять смотрел на Анну в открытую дверь. Смотрел и думал: «Перед этой незачем становиться на колени… Эх, Дуняшка, Дуняшка!..»
После того, что случилось у дома Дуняшки, Григорий несколько недель глушил тоску самогоном. Напившись, посылал Степку Алабутина за Анной Тумановой.
— Тьфу! — плевался отец, которого Григорий уже нисколько не стеснялся. — Срамота-то какая! А коли мужичонка ее из солдат вернется? Убьет ведь обоих вас…
— Ты молчи, батя, — рычал на него Григорий. Отворачиваясь, добавлял: — Особенно насчет убийства…
— Что! Ах ты!.. Вырастил тебя!.. — прыгал вокруг сына Бородин, как петух, однако быстро утихал.
Однажды Терентий Зеркалов, встряхивая головой, из которой все сыпалась на плечи перхоть, сказал Григорию:
— А зря ты, Гришка… Надо с Дуняшкой — как с поповой Маврухой…
Дочку попа Мавру Григорий с Терентием все-таки заманили как-то в сосновый бор, заткнули рот и изнасиловали.
И пригрозили, если скажет кому — завяжут в мешок и бросят в озеро.
— Что ты понимаешь? Спрашиваю, что па-ни-ма-ешь!!! — Григорий смотрел на Тереху мутными глазами и усмехался. — Как Мавруху!.. Кабы так все просто…
— Очень даже, — облизнув тонкие губы, опять затряс головой Зеркалов. — Мавруха теперь… Свистну вечером под окном — идет как теленок. И Дуняшка бы так же… А Андрюха Веселов приедет, не посмотрит на нее после… этого.
Григорий схватил Зеркалова за отвороты пиджака своими огромными ручищами и, притянув к себе, закричал в перепуганное лицо:
— Она и так придет!.. Придет! Потому что… Не могу я без нее. Понял?
Зеркалов, пытаясь оторвать его руки от себя, зло проговорил:
— Но, ты!. Пиджак-то новый… Распустил слюни. Да пусти ты, дьявол!
… А через несколько дней, торопясь в лавку Лопатина за солью, Григорий, едва пройдя сотню шагов от дома, почувствовал, будто в ледяную воду свалился: навстречу ему, чуть прихрамывая, шел в солдатской шинели без ремня Андрей Веселов.
— Ты?! — задохнулся Григорий.
— А это — ты? — спросил, в свою очередь, Веселов. — Вон ты какой стал!
Но Григорий не заметил или не хотел замечать насмешки в голосе Андрея. Как ни в чем не бывало промолвил вроде даже радостно, возбужденно:
— Я и не знал, что ты приехал… Когда же?
— Сегодня ночью. Отвоевался вот.
— Ага, — сказал Бородин и быстро пошел дальше.
Вечером Григорий вытолкал из комнаты на кухню Анну Туманову, бросил ей в лицо смятое платьишко, заорал на весь дом:
— Уходи ты, стерва!.. Совсем уходи, чтоб духу твоего не было у нас… Переступишь порог — убью, насмерть исполосую… — В нижнем белье бегал по кухне, тряс плетью.
— Обожди, соберусь вот. Не так же пойду, — тихо, не выказывая ни удивления, ни страха, проговорила Анна. И своим спокойствием, своей покорностью обезоружила Григория.
Он тяжело опустился на табуретку, бросил плеть и попросил:
— Да растолкуй мне — что ты за человек?!
Анна, видимо, не поняла, чего он хочет. Взялась за дверную скобку и толкнула плечом дверь…
* * *
В тот же вечер Андрей Веселов, прихрамывая, расхаживал по Дуняшкиной избушке.
— В общем, досыта я погулял по России, — говорил он. — Думал — не увижу ли ту землю, про которую Федька Семенов рассказывал… Ну да ладно… Как жила-то? Перестань, чего же теперь плакать?
Полчаса назад увидев входящего в избушку Андрея, Дуняшка без крика поднялась со скамейки и окаменела. Только глаза в одно мгновение наполнились радостными, облегчающими сердце слезами. С тех пор они не высыхали.
— Я не плачу, Андрюша… Это от радости. Ну, рассказывай, рассказывай.
— Да что — все равно не перескажешь всего.
— Ну хоть немножко. Самое главное.
Андрей приостановился, ласково глянул на Дуняшку. Потом усмехнулся:
— Кто его знает, что главное, что неглавное… Как забрали нас — месяца три обучали военному делу. Потом вместе с Тихоном Ракитиным приписали к части — и на фронт. Суток двадцать тряслись в телячьих вагонах. На двадцать первые объявили — завтра утром станция выгрузки… Да не дожили многие до завтра.
