Мария удивилась странности своих мыслей. И можно сказать, она их застеснялась. Она зыбыла, что была в храме святой Анны и ее рассуждения оттуда. Может, она вспомнит о нем потом, а может, и нет. И скорее нет. Чудо, оно и есть чудо. Вскрик всполошенной им экстрасистолы. Марию же сейчас занимает другое. Надо будет откладывать деньги на операцию, которая предстоит ей в следующем году. Аппендицит, конечно, ерунда, но у нее-то гнойный… И она засмеялась, хотя, казалось бы, с чего?
— Что-то не так? — спросила соседка.
— Наоборот! Так! — смеялась Мария. «Ишь! — думала она. — Он нашел мне повод жить — гнойный аппендицит. Ох и штучка этот Соломон, ох и штучка! Но вполне сохранный мужчина. Ни одного мозоля… А в русских сказках цари всегда дураки… Это у меня вопрос или ответ?» Мария, чтоб не смущать разносторонне летающую соседку, смеется в ладошку. «Алгоритм какой-то придумал. Другой бы объяснил…»
Она закрывает глаза. В момент засыпания она делит чудное слово на два — на алгебру и ритм. Ей приятно такое ковыряние в буквах. Хотела когда-то учиться на филологическом. Дальнейшие метаморфозы слова она проспит. Проспит, как алгебра обратится в арифметику, а потом и вообще в цифру. Ритм же стал сначала музыкой, а потом вообще нотой. Цифра и нота, освободившись и отряхнувшись от лишнего, нетерпеливо полетят на родину — в изначальность…
Хотя кто их знает? Может, и не улетят?
Ведь никто ничего не знает наверняка. Не знает спящая Мария, не знает соседка, что рядом.
Не знает и Соломон. Штучки с вишневыми косточками у нас проделает любой экстрасенс. За небольшие деньги.
За большие он покажет вам Соломона.
Щербакова Галина Николаевна родилась в г. Дзержинске Донецкой области, окончила Челябинский пединститут, работала в школе. Автор книг «Справа оставался городок» (1979), «Вам и не снилось» (1983), «Анатомия развода» (1990), «Love-стория» (1996), «Год Алены» (1996), «У ног лежачих женщин» (1999). Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».
Владимир Захаров
Письмо демиургу
Армия
Что за дело мне до беспечных,
До удачливых, молодых?
Буду строить армию из увечных,
Отставных, негодных, худых.
Из грубиянов, замученных дачников,
Сочинителей странных поэм,
Из алиментщиков, из неудачников,
Проигравшихся в «МММ».
Что нам грезы безумные Гретины
(Ты со смертью была визави!),
Все мы храним отметины
Лесных пожаров любви.
Вот оно, мое новое воинство,
Другого не будет дано.
А ну, выходите строиться!
Да не умеет оно!
Кто на свете мне ближе их?
С кем пойду на войну?
Вот оно, мое стадо рыжее,
Никогда его не прокляну!
Обезьянья поэма[1]
1
Есть у каждого изъяны, и печали, и судьба.
Снова, братья обезьяны, снова нас зовет труба.
Неухожен март стыдливый, снег идет, не важно как.
Санный поезд терпеливый в Петербург везет ясак.
Едут люди и зевают, строят помыслы свои.
Но никто из них не знает, где зимуют соловьи!
В окружении мигалок едет новый дуралей.
А что знает он про галок, и гусей, и журавлей?
2
Где, младенец, Амалфею Зевс со чмоканьем сосет,
Где в далекую Корею глупый золото несет,
В африканские туманы укрываясь от людей,
Надзирают обезьяны за прилетом лебедей,
Прячась в горные туманы, провожая лебедей,
Наблюдают обезьяны за безумствами людей!
Наши шерстки шелковисты, а хвосты весьма пышны,
Наши замыслы цветисты, но сомнений мы полны,
Мы ведем от Ханумана наши добрые дела,
И в Китае обезьяна серебристая жила,
И с тех пор мы, кавалеры, благородством дел своих
Суть достойные примеры для хвостатых молодых,
Кто же тихо достигает совершенства, тот всегда
Вместе с облаком летает, как полдневная вода!
3
Но велел нам царь Асыка, наш достойнейший собрат,
Наш таинственный владыка, всем собраться в Ленинград.
Здесь подростки жрут колеса, здесь бандиты всех мастей,
Здесь на нас посмотрят косо, на непрошеных гостей.
Каждый зело уж научен, но смирим, однако, нрав:
Здесь когда-то был замучен обезьяний гордый граф.
Нам найти его могилу, где болота и ручьи,
Распевая что есть силы, помогают соловьи.
Стало быть, не зря веками мы воспитывали птиц,
Глянь же новыми глазами на черты знакомых лиц,
Над могилой ночью белой мы в молчанье постоим,
Вспомним камеры, расстрелы, череду голодных зим,
Когда здесь в краю обманов, нагоняя в души мрак,
Тайно властвовал Агранов, Маяковского свояк,
И обратно, обезьяны, улетим уж навсегда
В иностранные туманы и в чужие города.
* * *
Боясь довериться бумаге,
Я доверяюсь больше сну…
Мне снятся дети-лотофаги,
Свою забывшие страну.
Где над низинами туманы
Вползают в утреннюю мглу,
Где в бубны грянули шаманы,
Сажая солнце на иглу.
Ведь лишь доверишься бумаге —
Поднимется аэростат,
И на ветру заплещут флаги,
Чтоб не было пути назад.
Любое место — только локус,
Одна моргает всем звезда,
А лотос, он вкусней, чем лотос,
Чем с гор хрустящая вода.
Письмо демиургу
В. Е. Фортову.
Робко спускается вечер смиренный,
Тьма застилает межи,
Друг-демиург из соседней вселенной,
Как тебе там, расскажи?
Боги по крыше гремят сапогами,
Их не слабеет рука,
Мы же — не боги, и дружба меж нами
Все же возможна пока.
Можем пока обменяться лучами,
Как у тебя, расскажи,
Жертвы становятся там палачами,
Точат убийцы ножи.
Как ты куешь свое гибкое пламя,
Чтоб получилась слюда,
Боги по крыше гремят сапогами,
Страшно тебе иногда?
Долгие годы труда и заботы,
Дымное море стыда,
Что же в награду — всего две-три ноты,
Грустно тебе иногда?
Как нам за это читается Плиний
Младший в ночной тишине!
Вечер над лесом спускается синий,
Звезды горят в вышине.
Одной птице
Когда обрушивалась ты,
Глотая боль, теряя перья,
В то озеро своей мечты,
Какие детские черты,
Какое робкое доверье
Вбирала бездна черноты,
Покрытая коварной пленкой,
Такой обдуманной и тонкой!
Когда обрушивалась ты,
Ломая лес, роняя скалы,
В себя любуясь с высоты,
Ты знала ведь, что там обвалы,
В соседних грохоча горах,
Несут поток и разграбленье,
Но разве чувствовала страх?
О нет! Восторг и нетерпенье!
Ты верила — внизу вода
Благословенная, живая,
Что, камнем падая туда,
Преобразишься ты для рая,
Одна мгновенная беда —
И ты взлетаешь ввысь, играя!
А оказалось — там смола
Под гладким зеркалом обмана,
Она тебя не отдала,
И было поздно, было рано,
И долго бились два крыла.
Прощай! Являйся мне во снах!
Мы будем плавать в поднебесье!
В холодных утренних лучах
Увидим город и предместье,
Я буду счастлив в этом сне,
Твоя судьба — моя геенна.
Тафономически[2] вполне
Твоя могила совершенна,
Все сохранится в ней века:
Книг золоченые обрезы,
И эта звонкая строка,
И неподкупной мысли срезы.
Прощай! Ты верила в добро!
Когда-нибудь оценят это!
Я выйду утром — и серо,
И над каналом нет просвета,
В дождливой дымке Амстердам,
Кварталы шлюх, там все уснули,
Но крепким хорошо цветам
В дождливом климате в июле.
Ты можешь ли меня простить —
Мне нравятся чужие страны,
Ведь невозможно не любить
Те гиацинты и тюльпаны!
Черноголовским юношам
Ради счастья моих черноголовых я не сплю ночей.
Цинь Ши-хуанди.
Ясноголовые мои!
Какими шумными толпами
Теснитесь вы у врат МАИ
Или МЭИ, — Спаситель с вами!
Давно уже отчизны нет,
Одни Распутины и воры,
И скоро вам держать ответ
За это все, и очень скоро,
А вы все тянетесь к добру,
Архивны юноши, толпою:
Ах, как же вы не ко двору!
Молчал бы уж, Господь с тобою!
* * *
И странные дикие звуки…
М. Л.
В просторы бездомного духа,
Где бродит один Агасфер,
Нежнее гагачьего пуха
Слетаются души химер.
Уставши плескаться в повторах,
Сидеть на соборах, столпах,
Купаться в бесчувственных взорах
В одной чешуе, без рубах.
Протянут когтистые руки
Они для желанных гостей,
И страстные хриплые звуки
Летят из свинцовых пастей.
* * *
Перебирая лапками поспешно,
Поплыли утки в утренней воде,
И Друг Вселенной улыбнулся нежно,
Он, как всегда, был рядом и везде.
У девушки — цветистое крыло,
У юноши — зеленая головка,
А ты случайно здесь, и встал неловко,
И думаешь: уже и рассвело!
Проси Его!
Сегодня тишина
Насыщенна и всюду недомолвки…
Чтоб красная рассветная стена
Не рухнула, распавшись на осколки!
Захаров Владимир Евгеньевич родился в 1939 году в Казани. Доктор физико-математических наук, академик РАН, директор Института теоретической физики им. Ландау (в Черноголовке). Лауреат двух Государственных премий. Автор двух поэтических книг («Хор среди зимы», 1991, и «Южная осень», 1992). Постоянный автор «Нового мира». Живет в Черноголовке.
