Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.
Маракасы пока молчали.
Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:
Мы когда-то вместе были,
Вместе ели, вместе пили,
Вместе жили — не тужили,
А теперь — ты мне зверь!
И тебе я тоже зверь!
Не откроешь ты мне дверь!
Я б открыл, да нету двери,
Вот какое дело, звери!
У певца не было слуха, но был голос — высокий, пронзительный. Он завораживал и обезволивал, рождал на спине у слушающих здоровенные мурашки и заставлял их там бегать.
Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.
Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров — это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:
У меня в кармане денег —
Две пивные крышки!
Ну а вам, господа,
Ни дна ни покрышки!
Ну а вам, господа,
Ни дна ни покрышки!
Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза — музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни «Ни дна ни покрышки» гостям «Парижских тайн» так и не суждено было услышать — Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины выкрикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души — как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:
— Высерок!
Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахиваясь на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха — щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха — БУМ!
Но странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей, блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.
— What? What? What? — забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.
— Вот, вот, вот! — выступил из хора бомжей пухломордый. — Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! — Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.
И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех — мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин-старший грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:
— Чего ржешь, Желудь?!
Глава двадцать четвертая
ВСЮДУ, ГДЕ МОЖНО ЖИТЬ, МОЖНО ЖИТЬ ХОРОШО
Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив него посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову — бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.
Бомж же, напротив, кейфовал. Он лениво брал стоящие на соседнем столике фотографии в дорогих рамках и бесцельно их разглядывал. На фотографиях был запечатлен Печенкин вкупе с разными знаменитостями: с Аллой Пугачевой, Саддамом Хуссейном, Майклом Джексоном, с Ельциным — в Кремле в момент вручения приза «Рыцарь российского бизнеса». Сам приз — массивный позолоченный двуглавый орел на малахитовой подставке — стоял на столе Владимира Ивановича.
— А это кто еще? — Бомж задал вопрос сам себе и сам же на него ответил — лениво и равнодушно: — А-а, папа…
То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.
Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:
— Так и живу…
— «Всюду, где можно жить, можно жить хорошо» — Марк Аврелий, — успокаивающе процитировал бомж.
В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся Седой.
— Дармоеды! — заорал Печенкин не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. — Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?
— За помещение ФСБ отвечало. Они этот чертов чулан проглядели, — глухо объяснил Седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.
— А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?
— Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б…
— Ну а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? «Ни дна ни покрышки»… Тьфу!
— Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы — фээсбэшников, а американцы — и тех и других. Не до песни было.
Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил — он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к Седому, закричал:
— А ты знаешь, что сегодня второй рулек у «мерса» моего отломали? Второй! — И вновь пожаловался бомжу: — Ты понимаешь, рульки у «мерсов» отламывают. Ну знаешь, кругленький такой на носу…
Бомж знающе кивнул.
— Кому это нужно? — горестно воскликнул Владимир Иванович.
Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность — он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, а блюдце упало донцем вверх.
Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.
Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.
Отягощенный думами, Печенкин громко, но без сожаления вздохнул. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.
— Посадили — улетел — улыбался, — доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
Печенкин нерешительно улыбнулся.
— Правда, головой немного дергал, — прибавил Прибыловский.
Владимир Иванович вновь помрачнел.
— Ничего не сказал? — тихо спросил он.
— Сказал! — обрадованно откликнулся секретарь-референт. — «Dostoevsky was right».
Бомж в кресле Печенкина ехидно засмеялся.
— Что? — не понял Прибыловского Печенкин.
— «Dostoevsky was right»… Ах, черт! «Достоевский был прав». Он сказал: «Достоевский был прав».
— В каком смысле? — все равно не понимал Печенкин.
Прибыловский пожал плечами.
— Русская литература пустила Россию под откос! Погодите, она еще и Америку под откос пустит! — воскликнул бомж, поднимаясь в кресле и вновь садясь.
Печенкин и Прибыловский посмотрели на бомжа и переглянулись.
— На углу Ленина и Профсоюзной есть фотоателье, знаете? Так вот, там в витрине… — доверительно, вполголоса стал докладывать шефу секретарь-референт, но бомж помешал.
— Россия — проблема филологическая! — вещал он громко и насмешливо. — Нация, имеющая в алфавите букву «ы», права на существование не имеет. Каждый год население нашей Родины сокращается на один миллион человек. Простейший расчет показывает… Чтобы спастись, нам надо уже сейчас пустить в Россию китайцев, миллионов сто — сто пятьдесят. Да, мы станем узкоглазыми, но зато будем трудолюбивыми. И, конечно, без Достоевского, тут уж одно из двух. Интересные мысли там в голову приходят… Литературы много. Маркс, Ленин… Перечитываю на досуге. Залежи литературы! Там и про тебя нашел! Перевела мне одна переводчица — забавно. — С этими словами бомж покопался в бездонном кармане засаленного пиджака и вытащил оттуда мятый и замусоленный, повалявшийся на свалке журнал «Экспресс». Прибыловский стремительно побледнел, рванулся к двери и — столкнулся с Мариной, которая несла на подносе еще одну рюмку коньяка и лимон на блюдечке. Ужасная картина повторилась. Бомж вскочил, но слов, чтоб выразить свое отчаяние, не нашел.
— Что ты ему по рюмке носишь? — возмутился Печенкин. — Что ему эта рюмка? Ты сразу всю бутылку тащи!
