Между тем надо заканчивать эту mission: с утра в аэропорт, а сегодня идти больше некуда, разве что в кино – но уж лучше вернуться к университету, доехав до Шоттентора, вдруг там будет работать какая-нибудь кофейня. Потом еще на Вестбанхоф в мини-маркет за едой, но это уже только бытовая необходимость.
Почему-то выход на Schottentor для меня всегда оказывается зоной какого-то личного, совершенно необъяснимого счастья, почти счастья. Это пересадка с U2 на трамваи. От трамвайной остановки чуть поодаль виден собор в парке Фрейда – тот, что с прозрачными двумя башнями, малоиспользуемый. В переходе много всяких лавок – кофейни, какая-то японская еда, булочная, цветочные. Есть даже магазин «Kuppitsch», в котором продают уцененные книги издательства «Suhrkamp», серийные, карманные и щуплые – явно для студентов университета, он же рядом. Беньямина, например, за 3.90 евро против исходных 7.80; на обрезе вручную штампом оттиснуто «Mängelexemplar», как и на всех прочих продающихся там цуркамповских. Ну, с дефектом. А в кофейне, которая показывает еще и декоративные цены в шиллингах, можно курить. Да, в Вене надо заказывать не эспрессо, а браунер. Kleiner Brauner. Но теперь, в воскресенье, это кафе не работало, тут вообще ничего сейчас не работало. Только одна, совсем уж будто уличная стойка с жидким кофе и чаем из пакетиков с лежалой сдобой.
Сквознячное место, а почему-то легкое, будто оно заставляет шевелиться неведомые шерстинки, находящиеся в неизвестной части организма. От этого делается приятно, но они же не будут шевелиться вечно, даже тут, в этом месте, где они шевелятся пока по неизвестной причине. Должна быть основательность: раз уж я в этом городе, то в нем должна быть своя коробка бирюлек, которые по-своему копошатся внутри меня, заставляя своим шевелением ощущать разные желания – в той или иной степени реализуемые здесь. Или не реализуемые, хватит только ощутить их наличие. Иначе-то как в городе жить, именно в этом? Иначе получится, что все равно где, а это глупо. Но тут – пусто. Рассчитывал на что-то, а все закрыто, потому что выходной. И нет никакого частного, личного резерва для того, чтобы прожить это воскресенье. Тут сегодня пусто и неуютно. И никакой радости.
Но если здесь уже скучный город, то, значит, вписался и началась уже личная жизнь, а она хочет и требует привязок – потому что нельзя же постоянно быть сырой субстанцией, равно ощущающей себя повсюду. Надо как-то согласовывать и всю свою остальную длину. Понятно, со своими неповторимым существованием и субстанцией не пропадешь нигде, но надо же дать в себе место и чужому – которое тоже окажется тобой. Ну да, любые персональные изменения могут быть как очень маленькими, так и очень большими, но все равно получаются маленькими. В энтузиазме-трансе-эйфории можно сделать много чего, а потом все равно окажешься в своей пустой комнате, и что ты будешь там делать? Не ежедневный же Нам Джун Пайк или те же «Спейс инвэйдерсы», стен комнаты не хватит на ежедневные пиктограммы.
Как понять: это ты просветлил чувства настолько, что отсутствуешь уже почти всегда, или так обнулились – в сравнении с разнообразием личных ресурсов – окрестности, что и присутствовать-то уже негде и незачем? Зато отсутствие не мешает возникнуть другому отсутствию, и они непременно свяжут себя с чем-нибудь – хоть со своим звуком; любое из них может быть выбрано за основу жизни. Ну вот да, зайчики, уточки, лягушки – желтые, зеленые, лиловые; пластмассовые.
Но как тогда их удержать в одной системе, какой для этого нужен еще волшебный элемент, как настроить такой механизм? За счет чего такая система всякий раз ненадолго возникала в Вене, всякий раз – при очевидном участии города? Все было бы решено, если постоянно удерживать границу своего окаменения. Но как это возможно, когда все, что находилось до границы, окисляется при ее переходе и сгорает, превращаясь – например, как здесь – в последовательность слов из черных букв?
Даже не так, удерживать эту границу означает все время быть настороже: то ли в сумерках, то ли между сном и явью. Хватило бы и возможности ощущать скольжение возле той точки, у которой нет свойств – их нет возле нее: свойства возникнут там, где приходится быть проще. Возле этой точки обязано быть трение – от всей этой нарастающей массы – вокруг нее как шарнира; ergo – оно должно чем-то сниматься. То есть если ощутил сырую неопределенность, то уже почти по ту сторону.
А вот же в чем тайна Шоттентора: вроде бы обычный переход, как в метро или под площадью. Ходят туда, сюда. Ларьки, кафе, лавки, магазины, булочные, еще какая-то ерунда, все обычное. Одна дырка к Вэрингерштрассе, и заодно там вход в U2, вторая – на внутреннюю сторону Ринга, где Биржа и т. п., третья дырка – на его внешнюю сторону, к университету. Еще тут пересадочная точка, трамваи постоянно подъезжают к остановке, отправляясь далее в сторону Вэрингер. Но если посмотреть в сторону трамвайной остановки, когда она пуста, то все это оказывается, оказалось не подземельем: за остановкой у перехода нет крыши, там – открытое пространство.
Там трава на площадке внутри поворотного трамвайного круга, а дальше торчат сдвоенные шпили Votivkirche. Видны не целиком, только их основания, а остальное срезается потолком перехода. Наверху слева университет, к Гюртелю уходит Альзерштрассе. К тому же Гюртелю, но справа, ведет Вэрингер, по обеим недавно ходил. Они тут ни при чем, просто – вот эта открывшаяся, открытая граница, где виден воздух. Это воскресенье, конечно: обычно этого пространства и не увидишь – трамваи подходят один за другим, люди идут толпой, а круглая дыра в потолке не видна. Ну как не видна, видишь ее, проходя мимо, но в таком варианте она заметна лишь формально, сбоку.
Вот теперь в самом деле ровно на границе окисла – в потолке, в стене дырка. Но стоишь тут, и что? Всё про всё сразу не поймешь, а что поймешь – между собой не свяжешь. Потому что тут, когда пусто, – тихо, и снова этот беззвучный гул отсутствия, ощущаемый не по его тяжести, но по массивности. Но, значит, он главнее даже дыры; отсутствие уже всюду, где его слышишь: тогда это он тут всюду граница. Допустим, граница, но я же остаюсь по эту сторону. Как бы все же переместить себя на ту сторону; жить, отсутствуя постоянно? Нет, уже не в этот раз. Хорошо, приеду через год.
В этот раз в пансионе меня поселили не на первом – местном первом, а физически на третьем этаже, где у них Reception и завтраки с кофе. Теперь на условном третьем, то есть – пятом, комната оказалась намного меньше, едва развернуться. В прошлый раз, похоже, я был вселен в ту залу по какой-то случайности. Из этой комнаты вида на MQ и Народный театр не было, окна выходили во двор, с утра в них светило солнце (как уж попадало?), а все стены двора оплетены таким же сухим плющом, что и в начале этой истории во дворе дома на Augustinplatz. Апрель был солнечный и теплый, но плющ еще и не начинал просыпаться – хотя деревья в городе уже частично покрылись листвой; не столько листвой, сколько цветами. Плющ пока оставался плоской, не работающей иллюминацией.
Повторим условия задачи в самом простом виде. Есть некоторая точка, которая является тобой в чистом, что ли, виде. Она настолько отдельная, что про нее мало что можно понять; она постижима только ощущением ее наличия. Здесь (вообще «здесь») ее нет, но это отсутствие – если постоянно учитывать существование и такого себя – оказывается весьма конкретным наличием. Эту точку и твое нахождение тут (как чисто физическое без всяких мыслей тело) связывает линия, на которой – у кого к какому краю ближе – есть граница: то, что от нее в сторону исходного тебя – смутное и влияющее на поведение, но не материализованное, что ли. То, что по другую сторону от границы, – материализованное, затвердевшее, окислившееся. Сам ты, будучи вменяемее, чем твоя тушка, а с другой стороны – тупее себя как такового, можешь в реальности находиться сколь угодно близко к этой границе, но – по эту сторону. Имеется в виду именно та версия тебя, которая держит контроль и фильтрует местный базар. Это условия задачи.
Понятно: чем ты ближе к границе, тем больше видишь то, что за ней; не материализованное, то есть, уже вполне присутствует в жизни, но оно – по ту сторону от тебя. Достаточно иметь в уме упомянутые элементы, и эта схема будет работать, например – даст возможность устанавливать неочевидные связи между явлениями разного рода. Схема вполне инструментальна: находясь в ней, легко понять, в какой части своей линейки находится осознание любого человека, что облегчает коммуникации с ним. Тем не менее это еще не позволяет переместить себя, как вменяемое физлицо, по ту сторону границы; туда, где еще ничего не окаменело. Что и есть задача. Возможно, что такое действие повлечет за собой необратимые последствия, или невозможно в принципе, но почему бы не попытаться попасть туда?
Год назад история закончилась темой гула, который возникает на границе, где-то в ее окрестностях. Желаемое уже рядом, хотя и не вполне понятно, в какой именно форме переход может состояться. Что должно измениться; как именно управление перескочит туда и что, собственно, оно будет контролировать? И уж вовсе непонятно, что будет с оставленной без внимания тушкой. Собственно, в этой фазе переживаний Вена вроде бы уже не нужна, город свое сделал, доведя до этой границы, что же от него хотеть еще? В этой усилившейся абстрактности он даже лишний. Но, во-первых, в апреле в Вене хорошо, так как же не поехать. Да, в самом деле, тут тепло и хорошо, солнце и – никакой намечающейся простуды. Во-вторых, возникли проблемы именно с этим гулом, отчего за год, прошедший между приездами в Вену, никуда продвинуться не удалось. Но сама тема не ушла, значит – был шанс вернуться к исходной точке и что-либо уточнить. А раз схема была нарисована в Вене, то уточнить ее можно только тут, потому что на нее влияли какие-то местные штуки, которые могли быть учтены некорректно. Это противоречит общей абстрактности, но дело-то происходит еще по эту сторону.
