Л. Либединская - Ты помнишь, товарищ… Воспоминания о Михаиле Светлове

Светлов обожал делать подарки, удивлять, радовать подарками. Брал с собой- будто на прогулку – малознакомую и малооплачиваемую работницу театра и заходил с ней в магазин. Покупал ей платье или туфли. Скрывал это. Он вовсе не был добреньким, как это некоторым казалось. Не раз видел я его гневным.

Мы ездили с Михаилом Аркадьевичем по Алтаю. В одном из целинных совхозов утром зашли в столовую позавтракать. Народу почти нет, все уже на работе. И только у раздаточного окошка бушует молодой здоровенный парень. То ли на кухне не было того, что он требовал, то ли еще что-то его рассердило, но, войдя в столовую, мы услышали, как он нагло, мерзко хамит официантке. И вдруг тщедушный Светлов срывается с места, подбегает к верзиле и кричит:

– Что вы хамите? Советская власть сильнее вас!

Парень был так поражен этим заявлением, что затих и ретировался.

Светлов органически не выносил хамства, пошлости, претензии.

– Хамить с младшими, с зависимыми – последнее дело,- говорил он.

Много говорят о юморе Светлова. О нем ходят легенды. Светлову подчас приписывают чужие остроты. И я не раз слышал, как он говорил:

– Это не я. Это не мое.

Юмор Светлова иногда добродушный, иногда иронический, а порой довольно злой. Он любил похвастать:

– Ты не думай, меня боятся…

Один режиссер, слывший новатором, не оправдал эту свою славу в сценической практике. Светлов назвал его «уцененным Мейерхольдом».

Видный критик в присутствии группы молодых поэтов пытался сражаться со Светловым его же оружием – оружием острословия. Но в процессе пикировки допустил бестактность. Светлов предупреждающе сказал:

– Мальчик мой! – мол, это запрещенный прием.

Критик поднял руки и взмолился:

– Михаил Аркадьевич, смените гнев на милость!

Светлов ответил:

– Я каждый день меняю гнев на милость, и именно на эти средства я живу.

Один довольно упитанный поэт был чрезмерно занят устройством мелких своих делишек. Светлов сказал про него:

– Это какой-то заведующий своим телом.

Однажды мы подходили к дому, где жил Светлов.

И Михаил Аркадьевич сказал:

– На этом доме будет мемориальная доска, а на ней напишут: «Здесь жил и не работал М. Светлов».

Как видите, он не щадил самого себя. Но творческий процесс шел непрерывно, только удовлетворение наступало редко.

Сам себя Светлов судил строго. Сколько лет назад написана была «Гренада», а он все еще был недоволен строчками:

Он не раз говорил об этом и оправдывался:

– Ты понимаешь, тогда так писали.

Некоторые молодые поэты не выдерживали высокого градуса его критики и отходили от него. Светлов огорчался этим. Но как он радовался, когда слышал или читал что-либо талантливое!

– Нет, ты послушай, как он написал!-И, обращаясь к поэту, молодому или своему сверстнику: – Ты прочти, прочти ему!

…Я не могу говорить о Светлове объективно. Для меня он часть моей жизни, часть меня. Может быть, лучшее, что во мне есть.

Мне хочется рассказать о живом Светлове. О его походке, как он ступал прямо на носок, не дожидаясь, пока каблук коснется земли, весь устремленный вперед. О прищуре его глаз, доброжелательном, хитроватом, всегда с юмором, вызывающим партнера на ответ. О его обаятельном грассировании. Словно есть в словах буква «р» – ан ее и нету! Казалось, стоит ему сделать усилие, и он будет нормально произносить – «р-р». А он, оказывается, этим мучился и однажды при мне долго упражнялся на слове «Аврора». Без конца повторял он: «Аврора», «Аврора». Мне хочется рассказать о том, как он читал свои стихи и пел свои песни на собственный мотив. У него было два варианта мелодии. Он гордился этим и немного стеснялся:

– Старик, это я сам сочинил музыку…

Некоторые торопливые воспоминатели пишут: поэт с некрасивым лицом. Это неправда. Впрочем, сам он не считал себя Аполлоном (это его слова). Как-то, очень давно, гуляли они с Иосифом Уткиным, очень талантливым поэтом, славящимся, помимо всего прочего, своей внешностью. Светлов сказал ему, поддразнивая:

– Иосиф, ты красивый, а я умный.

Не раз он говорил мне:

– Старик, нам с тобой, чтобы кого-нибудь покорить, нужен интеллектушко!

(Он любил это словообразование: меценатушко, интеллектушко.)

У него было на редкость интересное лицо. Когда он читал стихи или пел песни, он становился прекрасен.

Вот я вижу его шагающего взад-вперед по комнате в проезде Художественного театра. Работая, думая, фантазируя, он никогда не сидел за столом. Вышагивал километры, как он сам говорил. Я иногда думал: может быть, поэтому он такой худой?

Вот он идет по Москве, по улице Горького, чуть наклонившись вперед, как бы ничего не видя, всегда думая о чем-то своем. На нем длинноватое коричневое пальто, большая кепка. Он странно неуклюж и изящен. Всегда без кашне и без перчаток.

– Это я сам себя так закалил. Я никогда не простуживаюсь.

Навстречу идет знакомый:

– А, Миша! Как жизнь?

– Постепенно.

– Как здоровье?

– Вскрытие покажет.

Светлов торопится расстаться со случайным собеседником. Спрашиваю, кто это.

– Как его… ну, забыл фамилию. Короче говоря, как сказал бы Боря Левин, это не лучшее из отбросов человечества. – И добавляет: – Я не хотел бы остаться с ним в осажденной крепости.

Вот он, собранный, не показывая, что волнуется, читает нашему театру одну из последних своих пьес – «Человеческая должность». Читка проходит с триумфом. Он счастлив, но выражает это скупо:

– Посмотрим… Ну, так зайдем куда-нибудь?

Вот он звонит ночью или рано утром:

– Старик, послушай, кажется, я сочинил что-то маловысокохудожественное.

Читает стихи.

– Ну, как?

Хвалишь, высказываешь свои соображения.

– Так это же только черновик. Надо еще поработать.

Тяга к людям, к общению с людьми самыми различными, стремление радовать, удивлять шуткой, рассказом, эпиграммой, черпать от них, создавая все время атмосферу творчества, – это было воздухом его работы. Очень давно, слушая разговор о хороших и плохих людях, он как бы нечаянно обронил фразу:

– Все-таки люблю я этих двуногих…

Светлову, как и всякому большому поэту, присущ был дар предвидения. Он интуитивно угадывал. Написанная в 1926 году «Гренада» десять лет спустя, во время испанских событий, стала мировым стихотворением.

А вот другой, уже личный, пример.

Мы родились с Михаилом Аркадьевичем в один день -17 июня. Только он был старше меня на год. Если мы оба в этот день бывали в Москве, то обычно праздновали его вместе. Так было и 17 июня 1941 года. Собрались в ресторане «Арагви». Михаилу Аркадьевичу исполнилось в тот год тридцать восемь лет, мне – тридцать семь.

Друзья попросили Михаила Аркадьевича написать стихи по случаю двойного праздника. Стихи не получились, но начало запомнилось:

Через четыре дня началась война.

За два года до кончины, когда ни он, да и никто еще не знал о его смертельной болезни, Светлов писал:

Рано ушел он от нас. Если бы он прожил еще несколько лет, мы узнали бы нового Светлова.

В 1922 году я поселилась в Москве. Нелегкое время… Хотя у меня было уже три поэтических сборника, я переживала некий кризис. Старый мой читатель был утрачен, новый не приобретен, а главное – не было обретено ощущение времени…