Я вспомнил все хорошее, что она для меня сделала, ее поддержку, когда я только разворачивался, ее веру и терпение, которые она столь расточительно тратила на меня, ужасные вещи, сделанные мной по отношению к ней. Вспомнил, как она вела себя, наблюдая вблизи за моей жизнью. И так двадцать лет. Она заслуживает честного отношения, думал я, заслуживает права точно знать, что она имеет сейчас и что ей следует ожидать в будущем. Другими словами, она заслуживает мужа.
Затем мелькнула мысль, весьма удивившая меня, мысль, что доктор Лейбман абсолютно прав, говоря ей, что можно жить и без меня. Всякое может случиться — может, и придется. Я подошел к стене, поцеловал снимок как икону. Флоренс, улыбнувшись с фотографии, казалось, спросила: «А это еще зачем?» Я заплетающимся голосом ответил: «А затем». Не отводя от нее глаз, я поклялся, что буду ей другом и скажу ей то, что должен говорить другу, — правду. А если ситуация станет безнадежной, если я заберусь слишком далеко, то у нее, по крайней мере, есть шанс спасти себя. Я кинул одежду в сумку, вызвал такси и едва поспел на самолет.
Меня порядком развезло в авиалайнере. Стюардесса не предложила второй рюмки, окинув меня взглядом. Такого со мной еще не бывало.
Весь полет состоял из подскоков и проваливаний. Во время самого опасного виража, когда фюзеляж пролетел над пиком Монтаук, едва его не чиркнув, я подумал, что мы вот-вот разлетимся на куски, но мысль ни капли не ужаснула меня.
На следующее утро я очнулся в «Алгонкине» и сразу отправился в журнал. Сказал тамошним ребятам, что статья выходит неплохо, но нужно повидать Колье еще раз. Они ответили согласием, что значило — билет до Нью-Йорка будет оплачен не из моего кармана. Деньги становились важны для меня. Уладив дело, я отправился бродить по городу и искать Гвен. Улетев, я забыл захватить чтива на дорогу, и поэтому в Нью-Йорке купил книжку о сексуальных традициях неразвитых народностей, с тем чтобы хоть одним глазком взглянуть, а не разъясняет ли она некоторые непонятные для меня вещи. В ней я обнаружил, что среди папуасов человек, достигший 45-летнего возраста, мог вести себя в сексе как ему бог на душу положит, без какой бы то ни было цензуры. Они, наверно, считают, что тому недолго осталось пребывать в бренном мире, простим ему все грехи и извращения. Будем терпимы к человеку, прожившему столь долгую жизнь. Укрепленный знанием, я продолжил поиски. Теперь уже в районе Гринвич-Виллидж, месте ее постоянного обитания. И около полуночи, заглянув в кафе под названием «Фигаро», я увидел ее среди молодежи. Но сидела она особняком.
Она тоже увидела меня. Спустя минуту колебаний, она извинилась и вышла. Я прошел от освещенных окон подальше, чтобы скрыться от ее глаз.
Но «Я соскучилась по тебе!» были ее первые слова. Впрочем, я это понял, лишь увидев ее.
Она остановилась временно в Челси и ищет постоянную квартиру, начала она объяснения. Потом запнулась. Мы молчали. Все было ясно и без разговоров.
Мы еще постояли на темной улице, напротив кафе, не глядя друг на друга. Подошло такси. Я усадил ее, сел сам и сказал водителю: «В Челси». Гвен была безучастна. По дороге мы не обмолвились ни словом, не обнялись, сидели на заднем сиденье, как два проклятых существа.
Ее комната оказалась крошечной. Мы бросились друг к другу в объятия без раздумий, без мыслей — одно желанье. Ни на что остальное не было ни времени, ни энергии. И так всю долгую ночь.
Когда она заснула, я ощутил ее тело от головы до пят одним прикосновением, одной нервинкой. Я тоже засыпал, но урывками, без конца просыпаясь и ощупывая ее рядом.
Утром, проснувшись, я увидел ее уже одетой. Она сказала, что решила расстаться со мной. Ничего не объяснила, да я и не нуждался в словах.
Гвен даже выглядела соответственно — нацеленность на разрыв, не географический и не словесный, а настоящий, тот, который надо сделать внутри. Раздавить любовь навсегда — читалось на ее лице.
Я спросил ее — полубезучастно, — почему мы не можем жить как раньше.
— Если бы я была сильная, — ответила она, — то, может, мы и смогли бы. Но я уже иссякла.
После этого я начал бороться за дни, за часы; придумывал всякую всячину, лишь бы задержать ее. За месяц я готов был продать душу.
Я сказал ей, что мне надо повидать Колье — последнее интервью, проверка некоторых фактов, — спросил, может ли она пойти со мной?
Она ответила, что нет.
Я сказал, что она должна, — надо закончить дело вместе.
Она не видит в этом смысла.
Я сказал, что мы, разумеется, по-разному относимся к этому человеку, но для меня именно это и является стимулом, и вообще, я много размышлял о ее мнении, сравнивал со своим и должен признаться, что у меня появились определенные сомнения, очень серьезные, и что, более того (я отчаянно придумывал слова), я хочу еще раз увидеть Колье, чтобы разобраться не в нем, а в самом себе, что я звонил ему и из Калифорнии, и из Нью-Йорка, но он отвечал, что занят, до тех пор, пока я не обронил фразу, что со мной будет Гвен.
— Без тебя, — сказал я ей, — он не желает встречаться со мной.
Она промолчала, но я понял, что хотя и неохотно, но согласие дано.
Вторая встреча с Колье должна была пройти по-другому. Она не станет повторением прежних стычек, в которых он вещал, что хотел, а я не мог вставить ни слова из того, что действительно думал. Я решил быть честным, благородным и открытым — и произвести впечатление на Гвен.
Едва переступив порог его дома, я предложил ему прочитать черновик статьи, предлагая тем самым открытую игру. Колье спросил, изменю ли я что-нибудь, если он будет возражать против некоторых формулировок.
Я сказал, что, конечно, нет.
— А зачем тогда ее читать? — пожал плечами Колье.
Все остальное время он общался исключительно с Гвен. Она запомнилась ему; подозреваю, что он не только вспоминал ее, но и имел кое-какие задумки. Эдакое отмщение: я уничтожаю его в печати, он — уводит от меня девчонку.
Гвен сидела между нами, как всегда холодная и спокойная, будто ничего не происходило. Она курила, пила и была погружена в себя. О чем-то размышляла. О чем? Даже замечая подчеркнутое внимание Колье только к ней, она не подавала виду.
Я упорствовал в своем обдуманном прежде намерении, но Колье столь же упрямо игнорировал меня. Я спросил его, точны ли некоторые сведения в статье, — он ответил, да, точны. Затем о некоторых моих выводах он сказал, что все они, как хлопающие на ветру флаги; флагом больше, флагом меньше — какая разница?
Я спросил его, что он имеет в виду.
Он ответил, что мои рассуждения направлены на потребу вкусов определенной части публики. Или, как он их называет, — ритуалистов. Мол, я не пытаюсь изменить чье-либо мнение, не даю факты в их взаимосвязанном противоречии, лишь «греми победы гром» да «ату его, ату». Колье сказал, что в моей статье все предугадываемо. Что я пристрастен в оценках и консервативен во взглядах. Что я потерял способность мыслить, смотреть на мир без шор и что мое о нем мнение сформировалось еще до прихода к нему. Даже те данные из папки-досье, подобранные журналом, были предназначены для строго определенной цели.
— Попробуйте обнаружить хоть одно предложение в статье, — заявил он, — которое удивит редактора.
Я встал.
— Гвен, пойдем! — сказал я.
Она не пошевелилась. Затем отозвалась:
— Я, наверно, останусь здесь.
Затем повернулась к хозяину и спросила:
— Можно?
— Добро пожаловать! — улыбнулся тот.
— Гвен! — повторил я. — Мы уходим.
— Ты слышал, что она сказала? — произнес Колье. — Она остается.
— Она пришла со мной и уйдет со мной! — бросил я ему. — Гвен!
Колье расхохотался.
— Послушай, Ясные Глаза! — сказал он. — Ты когда-нибудь слышал о правах гражданина? О тех самых, о которых ты все время так рьяно печешься? Спроси леди, чего она хочет!
Гвен встала и подошла ко мне.
— Иди, Эдди, — произнесла она. — Я останусь.
Я резко развернулся и зашагал к выходу, хватая по пути плащ, кепку. Пройдя полпути и надев их, я рассвирепел. Скинув плащ и кепку, я вернулся, вбежал в дом и набросился на Колье.
Тот не поверил своим глазам. Затем, будто неимоверная тяжесть свалилась с его плеч, облегченно и даже радостно выдохнул — как я помню этот выдох! — в нем была благодарность, благодарение Господу! И пошел обрабатывать материал — меня.
Я невысок, но в колледже занимался боксом. Если бы мы встретились на ринге и на руках имели килограммовые перчатки, я, наверное, не дал бы себя убить раунд или два. Но этот человек был рейнджером! Его приемы были неведомы мне. Все произошло так быстро, что описать это невозможно. Схватка — ой, схватка ли? — напоминала катастрофу, где события занимают десятые доли секунды. Происшедшее не имело ничего общего с искусством ринга, скорее с разделкой и отбиванием мяса. Мой рот наполнился кровью, хотя он не бил по нему. Из глаз он моментально сотворил пудинг, а нос — сломал. И если бы не вмешалась Гвен, он бы меня прикончил. Она кинулась на него яростной пантерой, кусаясь, царапаясь, обзывая его бранными словами из своего трущобного детства, целя коленками в его гениталии, буквально разорвав его кожу на лице ногтями и едва не выцарапав ему глаза, и оторвала его от меня, крича: «Не смей, подонок! Отойди от него! Клянусь, приду с пистолетом и застрелю тебя!» Обычно таким словам не верят, но, услышав ее, Колье поверил.
