— Как быстро он растет! — громко сказал Андрия в ванной, потирая кусочком квасцов ранку на губе. — Когда приехали, в зеркале отражались только вихры на макушке!
А потом, свежевыбритый, расправил плечи перед зеркалом, через силу бодро улыбнулся, на всякий случай, ведь никогда не знаешь, вдруг кто-нибудь потом заметит твое отражение.
Дни, недели, месяцы... ползут. Жена хлопочет, добывает продукты, постоянно что-то пересчитывает, до мельчайшей мелочи, стараясь, чтобы хватило его пенсии. Сноха не расстается с мальчиком, водит его в школу, помогает делать уроки, трудно понять, кто из них кому больше нужен — она ему или он ей. Сын сначала вообще не выходил из дома, теперь большую часть дня проводит в поисках работы, безденежье его угнетает. Андрия ни разу не спросил, чем он занимается, но, судя по его все более грубым рукам и отражающейся на лице все более глубокой горечи, можно заключить, что с каждым месяцем ему требуется все больше сил и надежды. Единственный, у кого нет особых обязанностей, это прапорщик первого класса в отставке Гаврович, раздираемый на части чувством, что он обязан что-то сделать, и непониманием того, что именно. Он уже давно починил в доме все, что требовало починки, и даже то, что ее не требовало. На рынок он и раньше никогда не ходил, не смог бы и кочан капусты толком выбрать, и что бы ни покупал, хоть зубчик чеснока, его обязательно обманывали. К досужим прогулкам в парке не привык. Время стало тянуться особенно долго после того, как ближайший сосед, тоже отставной прапорщик, продал квартиру и со всей семьей, не простившись, навсегда переехал в свои родные места, где уже с кем-то другим посиживает теперь за послеполуденной партией в шахматы. Андрия все чаще сталкивался с собственной бесполезностью, с тем, что превратился в помеху — то перемещается из кухни в комнату, то из комнаты заглядывает в кухню, то выходит в лоджию, то спускается к двери подъезда, то возвращается домой, по два раза прочитывает одну и ту же газету, по пять раз сверяет и ручные и стенные часы, по десять раз спрашивает: «А сколько уроков сегодня у Малыша?» — по двадцать раз заявляет: «Если кому-нибудь что-нибудь потребуется, вы только скажите, я здесь!» — а время еще только подбирается к полудню.
Он ничего не делал, он и не мог ничего сделать, но невероятно уставал, должно быть, от этого бессмысленного бдения, от бессонницы и постоянных раздумий, как помочь, как заново привести в порядок свою жизнь и жизнь самых дорогих для него людей, ставших беженцами.
Вот тогда-то он и заснул в подвале. А на следующий день, может быть, не вполне отдавая себе отчет в собственных действиях, спустил в подвал кресло. Сын был в городе, искал работу. Малыш в школе, первая смена, обе женщины замерли в прихожей, глядя, как он с трудом протаскивает в дверь огромный предмет, и не решались не только помочь ему, но даже спросить, что это он задумал. Сразу после этого, воспользовавшись их перешептыванием в кухне, Андрия вернулся и снял с полок свои книги, главным образом всевозможную военную литературу: давно устаревшие инструкции, тоненькие политические брошюры, роскошно оформленные монографии о славных битвах, переписку и тома слишком объемных воспоминаний великих военачальников, — и аккуратно расставил их в подвале, рядом с пустыми банками для зимних заготовок, а наверху, на освободившемся месте, расположил альбомы, раскраски, учебники и первые книги своего внука. Он почувствовал себя несколько лучше. У него было такое впечатление, что эти незначительные перемещения открывают целое новое пространство, просто новый мир.
— Папа, а что ты сделал с креслом? — осторожно спросил сын во время обеда, видимо, уже проинформированный об утренних событиях.
— Да вон оно там, в подвале, — ответил Андрия не без гордости.
— Лучше бы просто выбросил на помойку, ведь моль побьет, а я только в прошлом году его заново обтянула, — сказала жена.
— Ну и что? Оно здесь только мешало. Все на него натыкались, надоело вечно его обходить. Ешь, а то остынет, — ответил он.
Концерт для фортепьяно с оркестром, солист...
Ночью Андрия Гаврович строит и разрушает планы насчет того, что было бы хорошо завтра сделать, чтобы хоть немного разбавить невыносимую насыщенность в доме, как навести порядок хотя бы в своем собственном существовании. Все, что он придумывал в течение долгих часов бессонницы, сразу после завтрака и претворял в жизнь. Панель за панелью он разобрал шкаф из облагороженных шпоном древесных плит, а потом в подвале заново собрал его. Первое, что он в него повесил, была парадная военная форма, которую он последний раз надевал в день ухода в отставку. Потом Андрия целых два дня развлекался, натирая бронзовые пуговицы, артиллерийские значки на воротнике, погоны и герб несуществующей больше армии на своей фуражке. Потом к форме присоединились ремень, кобура и пистолет с выгравированной дарственной надписью командира части. Потом сюда прибыла и гражданская одежда. Сначала он повесил в шкаф в подвале только летние и зимние вещи, но потом и осенние, те, в которых ходил сейчас. Жена время от времени негодовала.
— Погубишь и ту малость, что у тебя есть! Имей в виду, я все это потом проветривать не собираюсь. Андрия, горюшко ты мое, неужели ты и белые рубашки в подвал унес... — то и дело начинала она, правда, с каждым разом все тише.
Особого внимания он на нее не обращал. Обычно просто говорил:
— Не волнуйся, я по всем карманам рассовал сушеную лаванду, а в обувь положил каштаны.
Когда он покончил с одеждой и пришла очередь выдвижных ящиков с мелочами, он отнес в подвал значки и грамоты добровольного донора, все свои документы и личные бумаги, топографические карты, которые остались у него от последних больших маневров где-то в горах, компас с треснувшим стеклом, циркуль, шахматную доску... А под конец орден Труда с золотым венком и особенно дорогую ему медаль за храбрость, полученную после того, как во время боевых учений он успел выхватить из рук испуганного новобранца гранату с уже выдернутой чекой и вышвырнуть ее из окопа, о чем потом в армейской газете был опубликован материал, занявший две внутренние полосы.
Одновременно с переселением Андрия приводил в порядок подвальное помещение. Четыре и двадцать на два и тридцать. Он побелил две каменные стены, а на двух других заменил прогнившие еловые доски. Крошечное уличное окошко начисто отмыл и затянул металлической сеткой. На полу расстелил давно вышедший из употребления ковер, на потолок приспособил старый плафон. Наконец, подведя провод и закрепив розетку, привел в порядок и древний ламповый радиоприемник, чрезвычайно довольный тем, что с его помощью хорошо ловится только одна станция, неизвестно какая, но это и не важно, а важно то, что она передает только классическую музыку и никакой политики. Признаться, раньше такая музыка ему не нравилась, но сейчас он вдруг инстинктивно почувствовал в ней какую-то особую, неведомую ему раньше глубину; кроме того, оказалось очень интересно следить за тем, какие именно инструменты ведут мелодию, а какие ее только поддерживают.
Да и программы этой радиостанции больше всего соответствовали происходящему. «Сейчас все равно что траур, любая другая музыка и вовсе не годится», — разговаривал он сам с собой, обращаясь к своему отражению в треснувшем зеркале, поставленном выше, там же, где и неработающий телевизор, то есть напротив кресла, в котором он теперь проводил большую часть дня.
Наверху, в квартире, препирательства по поводу всех этих, как они там считали, необдуманных поступков, этого странного переселения, этого добровольного изгнания, уступили место постоянно повторяющимся вопросам и упрекам:
— Папа, ну зачем ты это делаешь? К чему это? Может быть, мы тебя чем-то обидели? Господин прапорщик, этим ты ничего не поправишь, а только создашь новые проблемы, — говорил сын.
— Это вредно для здоровья, вы можете простудиться, прицепится какая-нибудь болезнь, — высказывала опасения сноха.
— А люди? Что скажут люди, соседи? И как нам это объяснять? Андрия наш теперь в подвале живет?! Уже и так начали поговаривать... — в отчаянии причитала жена.
— Деда, когда ты опять к нам придешь?
— Я делаю то, что могу. Ни на кого я не обижен. Простудиться я не простужусь. Когда солдатом служил, на ночных дежурствах, в карауле, бывало и минус двадцать, а сейчас уже скоро весна. Соседи меня не интересуют. Считайте даже, что я употребил более крепкое выражение. Вы можете им сказать, что у Андрии Гавровича внизу важные дела, требующие уединения, — на одном дыхании отвечал он всегда одно и то же.
— Ну видишь, вот я здесь... пришел... — смущали его только вопросы внука.
— Я хотел спросить, когда ты к нам вернешься насовсем? — обмануть мальчика было не так-то легко.
Настоящее распадалось, соединительная ткань между нижним и верхним миром становилась все тоньше. Он проводил все больше времени в подвале, появляясь в квартире, чтобы чего-нибудь поесть да бодрствуя провести ночь, пока спят домашние. В подвале он дремал, слушал музыку без слов, смотрел на побледневшие, подстриженные пеларгонии, часами наблюдал, как слепые пауки-альбиносы плетут по углам свои сети, или же через уличное окошко следил за ногами прохожих. Последние известия его не интересовали, низкие окна давали более правильное представление о том, что за погода стоит на дворе.
